Черт побери! Это что? Не рассмотреть – слишком темно. Но боль ужасная. Жила на месте укуса сразу вздулась и затвердела. Что же делать теперь? Если это змея, надо высосать яд. Но не дотянуться. Это, Илюш, укус бессознательных гадов не иначе… Нет, он, конечно, страха не чувствовал. Даже был отчасти рад: вот оно как получилось – тать в ночи, эманация геогностической мысли, сбой в компьютере ночи, им взлелеянной созданной. Я вырастил дерево ночи, и под ним, средь корней его, должен быть змей. Горькосладостный…

Покуда Илья предавался мечтам и воспоминаниям, луна закатилась за гору. Стало темней, холодней и гораздо обыденней – время замкнулось, скалы стояли как скалы, и море плескалось вдали. Хмель сошел, налетели москиты. Светало. Над одной из вершин взошла яркая звездочка. Она плыла, как кораблик, в подсвеченном утреннем небе.

СВОДНИЦА

По дороге домой с пикника маленькая Машенька ни на минуту не отпускала Илью от себя. Он должен был всю дорогу вести ее за руку. А поскольку маму тоже никак нельзя было потерять из виду, Илья оказался привязан накрепко к Дарье. Он этому рад – мало-помалу они разговорились, сошлись покороче. Дарья, довольная тем, что Илья возится с Машкой, реже оборачивается к нему дикой своей стороной. Она весела, беззаботна. Да и Илья беззаботно смеется с ней – как с маленькой Машенькой.

– Посмотри-ка, – сказала Дарья, подбирая двух богомолов, – один прицепился к другому. Прямо даже срослись. Зачем, не пойму?

– Неужто не знаешь?

– Нет, а что?

– А если это глубокое чувство?

– Быть не может. Один явно уползти старается.

– Такое и в нашей жизни случается сплошь и рядом. Но это обман – пустое кокетство…

– Да? Я не подумала. Ладно, впредь буду умней.

ЕСЛИ ЭТО МОЖНО НАЗВАТЬ ЛЮБОВЬЮ, ТО ЧТО ЖЕ ТОГДА ПОЛУЧАЕТСЯ

Иногда все прекрасно – хочется на нее смотреть и смеяться от счастья. Вот в левой глазнице ее задержалась печаль, сморщась, прикуривает, задумалась, поправила шаль, села прямо. Говорит – что не важно – ласкает мелодией голоса. Но – вот она же: издевочка в голосе, щучий напор и угроза… Невольно оглядываешься: почему? что случилось? Плотскими глазами видишь в ней двух разных женщин. То есть в самом наибуквальнейшем смысле. И совершенно сознательно обращаешься то к одной, то к другой…

Да полно, одними ли и теми же глазами сам-то ты в разные моменты смотришь на нее? Будто сам ты один. Будто сам, обмакнув предварительно взгляд в слякоть отцовых наставлений, не несешь иногда запечную чушь? Будто не демонстрируешь этот свой сентиментальный туман как самое драгоценное, что вообще в тебе есть.

Тебя в детстве, наверное, научили, что юродство души откровенно показывать – признак добродетельного человека. Послушный мальчик ничего не станет скрывать, все равно из него все вытянут. Только мне-то это зачем? Я не собиралась никаких безобразий предотвращать. И не хочу никаких подноготных знать насчет всяких чистых, хороших, возвышенных чувств. И прочих пакостей.

Ну это, Даш, перебор – ты злишься напрасно. Зря возбуждаешь в себе отталкивающую зверушку. Или это, пожалуй, Илья ее зря возбуждает в тебе. Зверушка щетинится, зубками клацает, возмущена, заслоняет собою ту Дарью, с которой так любит общаться Илья, когда он нормален: остроумен, дурашлив, напорист.

К сожалению, теперь уже речь не может идти о ясно очерченных лицах – Илюше и Даше. Теперь между ними натянуты прочные нити, и от того, кто и как за нить тянет, от каждого непроизвольного движения пальцев зависит, какой облик примут она и он в следующий момент. Они как бы раскачиваются на качелях, пристально глядя друг другу в глаза, и от этих качаний, взвешивающих переменчивые их состояния – реакцию их друг на друга, – никак все не может установиться желанное равновесие. То дух захватывает от радости, то тошнит…