– Ну, тогда сам Бог велел тебе с нами на ярмарках петрушечную комедию ломать!

– Не буду ломать комедию. Отечеству служить желаю. Для этого меня смастерили.

– Да ты просто куклак недоделанный! Кто ж всерьёз Отечеству служить станет, когда другими делами промышлять можно? А ты даже не можешь молодую особу развлечь. Ладно, не гляди букой. Хочешь, куклачок-дурачок, я тебе погадаю? Что с тобой будет, мигом скажу.

– Ну его к лешему, твоё гаданье. Не желаю знать, что будет. Мне бы ночь продержаться да день простоять.

– А тогда давай я тебе на доске волшебной покажу, чем твои знакомцы сейчас заняты?

– У меня и знакомцев-то – стряпчий Ленин, шутяра Балакирев да князь Меньшиков.

– Вот я тебе и покажу, что они делают. Идём со мной.

Напялил на себя Петруша камзол и кафтан, надвинул на лоб треуголку и пошёл за карлицей Ружей.

Вскоре в невысоком шатре они очутились. Ружа из-под тряпья доску скоблёную ловко выдернула. Провела по ней ноготком – доска, как пламенем, запылала.

– Гляди сюда! А я за мурсой пока сбегаю. Угощу тебя на славу!

– Что за мурса такая?

– Ну, морс, по-вашему. Всё, побежала я. Ты на доску гляди!

Глянул Петруша на пылавшую доску. А там, в дыму и мерцании – Балакирев Иван. Рядом с ним – государь.

Упал Балакирев царю Петру в ноги:

– Прискучило мне, Алексеич, быть шутом при дворе! Воля твоя, конечно. А только перемени моё шутовское звание на какое-нибудь другое.

Царь Пётр ему:

– Да какое ж тебе звание дать? Дурака, что ли? Это, чай, ещё хуже будет.

Балакирев и говорит с хитрецой государю:

– Да уж не хуже, Алексеич. А назови ты меня царём мух! И указ про это выдай за твоей царской подписью.

Царь Пётр рассмеялся, но согласился. А шутяра Балакирев даже в пляс пустился от радости.

Царь просьбу шута выполнил не откладывая. Прямо на коленке указ подписал.

Тут вдруг доска пылающая пригасла. Но потом снова вспыхнула.

И увидал Петруша царское застолье: пена пивная хлопьями оседает, дым стоит хоть топор вешай. Вельможи знатные и дамы первостатейные за столом сидят. Меж ними Балакирев похаживает, огроменной – размером с лопату – хлопушкой для мух помахивает.

Вдруг остановился шут рядом с одним придворным.

Тот, обжираясь, даже парик сдёрнул. А парик возьми да и зацепись за ухо. Висит себе, болтается.

Шут к придворному на полусогнутых ногах подступил – хлоп его мухобойкой по лысине: раз, другой, третий!

Даже государю за лысачка обидно стало. Крикнул Пётр Алексеевич сердито:

– Как смеешь ты, шутец поганый, подданных моих по голове лупцевать?

А Балакирев ему в ответ:

– Ничего ему не станется, Алексеич. Одна из моих подданных мушек твои царские запасы воровала. Я её на лысине этого прохиндея и казнил. Только ведь мушка – что? Унесёт крошку в хоботке и Богу молится, чтоб не убили. А этот лысовер тянет у тебя из-под носа всё подряд. Так ты эту мушку расплющенную вели ему на лысине своей сохранять! Вели по первому требованию парик снимать, мушку всем показывать и вслух объявлять: «Это всё мушка крадёт! А я – ни-ни…»

Рассмеялся царь Пётр, полез в карман, вынул червонец. Червонец блеснул – доска скоблёная опять пригасла.

– Хватит денежки чужие считать, – пискнула подкравшаяся сзади Ружа, – на, пей! Угостить тебя больше нечем: ни пирога, ни пряника нет.

– Ты ещё стряпчего Ленина Алексей Никифорыча показать обещала.

– Куда-то он этой ночью запропастился, никак не сыщу. Пей, Петрушенька, пей…

⠀

Еду Комарик строго-настрого запретил Петруше даже нюхать:

– Пройдёт полгода, начнёшь человеком становиться, – сказал Комарик, – мозг твой заработает во всю силу – тогда кушать начинай!

Давно протекли полгода и после них три месяца. Стал Петруша, ещё живя во дворце, потихоньку еду употреблять. Стала еда в кишочках бронзовых приятно побулькивать. А питьё он уже давно принимал.