А я, наблюдая бутылочную вибрацию, стал загадывать желание: «Пусть на асфальт и пусть даже вдребезги, но только не в вонючую урну, то…»

Что я хотел загадать – этого я сформулировать не успел. С глухим громыханием утонула пустая коньячная фляжка в недра урны.

Бутылочка звякнула, и показался трамвай. Он ехал медленно. Ярко горел верхний фонарь. Фонарь шарил по сторонам улицы. Несколько раз его луч скользнул по крыше остановки. Вот трамвай подъехал и остановился.

Открылась почему-то не дверь, а форточка. Из форточки высунулась голова мальчика.

– Ну, что, вы поедете? Двери открывать?

– Открывай, – ответил я, встал, подошёл и сел в трамвай.

Трамвай прогремел на стыках развилки и поехал прямо.

– Разве нам не налево? – я застучал в дверь водителя.

Дверь открылась, и я увидел пятилетнего ребёнка. Из-за маленького роста он управлял трамваем, стоя на водительском кресле.

– Разве нам не налево?– переспросил я.

– Но вам же надо в Коломенское, – утвердительно сказал ребёнок.

– Мне надо в Коломенское?..

– Сядьте и не мешайте.

После этих грубых слов, дитя, которое следовало за дерзость отшлёпать, совсем не с детской силой захлопнуло дверь. Трамвай гремел на стыках, скрипел на поворотах, его бросало то вправо, то влево, но мы ехали, и ехали действительно в Коломенское.

– Коломенское. Конечная остановка. Просьба освободить вагон! – я задремал в трамвайной тряске. Передо мною стоял ребёнок. Он тряс меня за руку. Теперь на голове мальчика была широкополая шляпа, из которой торчало белое перо.

– Чертовщина какая то! – пробубнил я и, встав, направился к выходу.

Я ещё висел на ступеньках, когда изумление заставило меня перестать двигаться.

На асфальте стояла она!

– Это ты? – только и сумел сказать я.

– Это я, – ответила она.

– Ты здесь?

– Я здесь.

– Почему ты здесь?

– Я жду…

– Что ты ждешь?

– Трамвай.

– Трамвай? Но ведь трамваи по ночам не ходят.

– Я знаю, но идти домой не хотелось, и я решила подождать. Может, ты приедешь!

– Давай тогда покатаемся, – предложил я.

– От тебя пахнет коньяком, – сказала она.

– У меня есть коньяк. Хочешь?

Маша поднялась на ступеньку трамвая.

– Где твой коньяк?

Я вспомнил, что допил коньяк. Тогда я обнял её и, плотно прижав рот к её губам, стал пытаться языком протолкаться сквозь их тёплую мягкую плотность.

– Что ты делаешь? – оторвавшись, чтобы задать вопрос, спросила она.

– Молчи, открой рот и глубоко дыши. Я буду в тебя дышать коньячными парами и своей любовью!

– Это что-то новенькое, – улыбнулась она и прикрыла глаза.

Я поцеловал Машу и обернулся. За спиной стоял всё тот же ребёнок. Шляпа была без пера. Перо он держал в руке и чертил иероглифы на запотевшем стекле.

– Что он пишет? – спросила Маша.

– Я присмотрелся и прочёл:

«Мне нравится слушать и слышать,

как в складках одежды у девы

дышит согласье молчаньем»

– Это японские трехстишья. Я замёрзла. Пойдём в трамвай, – сказала Маша.

Мы вошли в вагон, и я не узнал трамвай.

В салоне теперь было много людей. Мужчины и женщины сидели за столиками, курили, пили и ели. В дальнем конце вагона сидел мужчина с короткой бородкой. Рядом стояла высокая женщина в бархатном платье. Мужчина играл на гитаре, а женщина пела.

К нам подошёл черный, как грач, официант и проводил нас за столик.

Двери закрылись и мы поехали. В трамвае было шумно, но шум не мешал; было накурено, но запах табака был приятен; звучала гитара и пела женщина в бархатном платье – и нам это тоже нравилось. А за окнами плыли улицы, мы переезжали мосты и сворачивали в какие-то переулки. Кончалась снежная ночь и вставало солнце, таяли сугробы и из-под снега вылезали подснежники, вспухали на деревьях почки и нежно-зелёная, почти прозрачная листва наливалась силой лета и потом, покраснев, опадала. Кружилось время, но мы этого не замечали, ведь плотные шторы на окнах были опущены. На столе позвякивали две кофейные чашки.