Постепенно фигура отца полностью затмилась фигурой матери в глазах ребенка. Лена ощущала на себе проявления материнской власти в каждом слове, в каждой её просьбе, вследствие чего выработала в себе стремление избегать любой власти, ведь мать засела глубоко в ней и давала о себе знать даже вдали от дома в окружении подруг. В каждом взгляде мамы Лене теперь мерещилось необоснованное осуждение за нарушение какого-нибудь запрета, который так и хотелось нарушить из принципа, чтобы доказать собственное существование, хоть как-то обособленное от этого посредственного мира. Поэтому ссоры участились и между мамой с дочкой.

И вот Лене уже 15, из-за проблем со зрением пришлось носить очки. Она стала ездить к бабушке по указанию мамы. Отца практически не видела. Каждый раз во время ссоры с матерью на почве свободы передвижения Лена получала дневную норму тумаков и оскорблений.

– Ты меня поняла? – зло кричала мать.

– Почему ты стала такой? Не понимаю, что плохого в прогулках вечером, мы же с подружками? – вопрошала безрезультатно дочь.

Мать долго думала, что ответить: боролись рациональное желание доступно объяснить дочери опасность таких прогулок и иррациональный страх с вытекающим из него желанием безмолвно все запретить. Как всегда победило второе.

– Ни куда не пойдешь!

Ну, а с папой-то почему видеться не даешь? – рассудила Лена.

Лицо Дарьи налилось красным и она бросила в дочь подвернувшуюся под руку тарелку (промахнулась).

«Больная…» – подумала Лена и закрылась в своей комнате.

За свои выходки Дарья никогда не извинялась, а лишь отправляла дочь к бабушке, совершенно не подозревая, что подвергает ту еще большей опасности. Дед, напившись, нередко нападал на внучку и бабушку с подручными средствами на подобии ножа или скалки, бил кулаками по лицу. Лена могла рассказать отцу, но боялась из-за резкого его характера. «Они могут и поубивать друг друга, да и что мама скажет?» – риторическим вопросом обычно попытки что-либо предпринять и заканчивались. Поэтому Лена с восторгом восприняла очередной подарок на день рождения. MP3-плеер, который создавал вокруг чутких ушей новый мир, пополняя картотеку новыми голосами и чувствами, помогал Лене переносить не лучшие моменты жизни. Эстетически привлекательный английский, на котором в основном и пели исполнители, сподвигнул девочку заучивать строчки и перепевать их, где бы она ни была.

Иногда Лена смотрела телевизор вместе с Папой, который вечно разговаривал с ящиком:

– Да вы че охуели что-ли? – говорил он. Или – Ну? Что сегодня новенького ты мне расскажешь?

Он развлекал Лену сильнее Букиных и Пельменей вместе взятых. В нем было что-то… естественное. В поисках чего-то подобного она бороздила интернет-пространство и наткнулась на уже популярный сериал «Офис», высмеивающий жизнь офисного планктона. Наблюдая за героями на экране, она испытала знакомое и в то же время невиданное доселе чувство. Ей было стыдно. Одной. Среди вещей в квартире. Стыдно за Стива Карелла, не за себя. Его кривляния, нелепая гримаса замешательства, которое он пытается скрыть еще более неловкими действиями, бегающие глаза в застывшем лице. Это не было смешно, но почему-то притягивало. Интернет подтвердил чуть позже, что Лена испытала ничто иное как кринж. Интернет же и выдал ей определение кринжа – чувство стыда за чьи-либо действия ( с англ. Cringe – съеживаться). Именно так. Лена чуть слегка съеживалась при виде офисных работников из сериала, но что здесь притягательного? Просто она видела в их неловкой суматохе частичку себя, а в себе – их. Они позволяли себе сделать то, чего она никогда не смогла бы, а если и смогла бы, то совершенно того не желая – опозориться. И это вызывало у нее нечто вроде… уважения. Более того – хотелось все больше и больше походить на них.