Отец сделал ему над кроватью турник, чтобы можно было сидя подтягиваться на руках. Сергей клал ладони на перекладину. Отец прижимал их к ней и держал до тех пор, пока Сергей делал упражнения.

– Двадцать пять… двадцать шесть… – кряхтел Сергей, – ух, больше не могу, отпускай, пап.

И откидывался без сил на подушку.

– Еще девять подходов осталось. Я отдохну минут пять, а ты покури пока, – говорил он.

Продувая беломорину и глядя в пол, отец выходил на кухню. Минут через пятнадцать возвращался, бодренький, и спрашивал: «Ну что, сынок, отдохнул? Продолжим?»

Сергей никогда не торопил отца с кухни, догадываясь, что тот плачет в углу за холодильником, а потом сушит глаза у форточки, чтобы не дай Бог никто не заметил. Отставной майор Иван Кала-шин так и не смог оправиться от трагедии, постигшей гордость их семьи, Сереженьку. Года через два после возвращения сына в Москву он внезапно умер «от сердца». Гипертоник-мать пережила его на три месяца.

Когда Сергей валялся в дерьме на госпитальной койке, оплакивая судьбу, ему и в голову не могло прийти, что существует или будет существовать нечто, за что бы он смог ухватиться и удержаться на этом свете. Позже, особенно после переезда в родительскую квартиру с женой и сыном, это несуществующее «нечто» стало проявлять себя в виде небольших – и побольше – зацепок, которые, как пленного Гуливера, со временем прикрепляли его все прочнее и прочнее к сущему.

В его домашней аптечке уже давно дожидались своей минуты с таким трудом и изобретательностью добытые для ухода в иной мир «сонные» таблетки, о которых Сергей за суетой вспоминал все реже и реже. Тренировки, занятия с сыном, снова тренировки, снова сын, разбор шахматных партий… Школьный приятель уговорил его поучаствовать в шахматном турнире по переписке.

Сергей согласился, а потом увлекся настолько, что стал штудировать теорию. Крошка сын не отходил от его кровати: «Пап, плочитай книжку» или: «Пап, ласскажи пло погланичников». Если Сергей был занят шахматами или учился выводить буквы – забирался к нему на постель с пластмассовыми солдатиками и часами играл в «погланичников», сооружая из одеяла «секлеты».

– Мишенька, не мешай папе работать! Ты на горшочек ходил?! – кричала с кухни жена.

– А папа? – отвечал Мишка, сползал с кровати, выволакивал из-под нее утку и пытался подсунуть под Сергея. Он не помнил отца здоровым.

Как и предсказывал госпитальный полковник-хирург, после лечения во втором санатории у Сергея появилась эрекция, правда, довольно робкая и пугливая. Обрадованная супруга занялась было с ним «сексотерапией», но быстро охладела и потом отказывала под различными предлогами.

После смерти родителей, которую Сергей тяжело и долго оплакивал, жена взяла большую нагрузку в школе и являлась домой только вечером, усталая и злая. Сергей не мог взять в толк, зачем ей это было нужно. При его КГБешной пенсии она вполне могла бы не работать. Он по-прежнему много тренировался, играл в шахматы, занимался с Мишкой и старался не заострять внимание на своеволии супруги. Когда ее вечернее отсутствие уже нельзя было объяснить никакими родительскими собраниями, и душа уставала тосковать, он прижимал к себе полусонного сына и спрашивал:

– Ну что, Михрютка, бросила нас мама? Как ты думаешь?

– Ты сто, папа, она сколо плидет, не плачь.

– Я не плачу. Откуда ты взял, что я плачу?

– Я вижу, ты внутли плачешь.

После того, как Сергей узнал от одной «доброжелательницы», что его жена давно имеет любовника, причем его близкого приятеля, он забрался было в свою забытую аптечку, попытался вскрыть пачку таблеток вялыми пальцами, но вдруг со всей силы запулил ее в стену, где висела фотография в картонной рамке: суровый капитан в форме у пограничного столба и счастливая женщина в косыночке, платьице, повисшая на его плече.