Он, как видно, хочет, чтобы мы стали еще более неуверенными и замкнулись в себе. Что-то очень недоброе, я даже сказал бы бандитское, привиделось мне в его манере поведения. Тогда я еще не в полной мере понимал, что столкнулся всего лишь с первым моим звоночком в познании некоторых пикантных нюансов советской общественной жизни, поскольку все еще надеялся, что такие типажи, как Грыжук, – исключение, а не правило.

В наряд по столовой я заступил впервые, до сих пор помню то изнеможение, которое осталось после него. Сонные, поскольку ночью чистили картошку на почти шестьсот человек, мы не успевали вымыть все тарелки для второй смены. Их катастрофически не хватало (неужели кто-то экономил на этой грубой алюминиевой посуде?), и нас подгоняли все, кому не лень, – сержанты, офицеры, в том числе заезжие дяди с большими звездами на погонах, и даже преподаватели. Некоторые пытались шутить, однако в целом весь этот ажиотаж и суета производили гнетущее впечатление.

Никаких положительных эмоций, за исключением того, что мы наелись до отвала пшенки с мясом, наряд не доставил, а на следующий день вечером, когда мы освободились от дежурства, меня ожидал сюрприз, – мои наручные часы исчезли из тумбочки. Носовой платок лежал на месте, а часов в нем не оказалось.

Я отлично помнил, как завернул часы в платок и засунул сверток в дальний угол тумбочки. В нашей группе только я прошел «по эксперименту», досрочно сдав вступительные экзамены, поэтому, когда все ушли на очередной экзамен, я остался в комнате один, засунул часы в тумбочку, после чего двинулся на хозяйственные работы к Грыжуку.

О том, что мои наручные часы находятся в тумбочке, я никому не говорил. Окна нашей комнаты, как я упоминал, выходили на лужайку, за которой рос редкий березняк, а за ним проходила граница лагеря. Может быть, оттуда к нам пробрался какой-нибудь местный житель или бродяга?

Я терялся в догадках. Неужели к нам в комнату, в самом деле, влез кто-то посторонний? Поверить в это было сложно. Днем вряд ли кто решился бы сюда залезть, – кругом снуют люди, а казарму убирают дневальные, к тому же один из них постоянно торчит в коридоре возле тумбочки.

Выходит, что кто-то забрался ночью, однако в это также было непросто поверить. Все окна нашей комнаты запирались на ночь на шпингалеты, и вообще, откуда, интересно, посторонний мог узнать, что у меня в тумбочке спрятаны часы!

Только если что-нибудь еще у кого-нибудь из жильцов нашей комнаты пропало, или если в других тумбочках не было ничего ценного, вот тогда, наверное, можно было предположить, что неизвестный забрался к нам наобум, а не по наводке. Он решил чем-нибудь поживиться и не знал, что в моей тумбочке лежат часы, просто случайно наткнулся на них.

После мучительных терзаний я отправился к нашему старшему офицеру, капитану Анатолию Михайловичу Рыкову, обаятельному спортивному крепышу с походкой кавалериста и лицом человека, который многое видел и теперь ничему не удивляется.

Я заявил ему о пропаже. Его выпуклые, как у рака, глаза буквально застыли на моем лице.

– Первый раз такое. Никогда ничего ни у кого не пропадало. Еще кому-нибудь говорил?

– Нет.

– Правильно сделал. Пока никому не говори, я сам наведу справки.

Вечером он пригласил меня к себе в комнату и показал характерный светло-коричневый ремешок от наручных часов. Я изумленно вскинул брови и привстал. Сомнений быть не могло!

– Где вы его нашли?

– Твой?

– Мой!

– Мы прошли с замполитом по комнатам, проверили тумбочки и койки. Этот ремешок мы обнаружили под матрасом Пчелинцева.

Пчелинцев!.. Недобрые мысли тревожно загудели в моей голове. Валера Пчелинцев был долговязым юношей под метр девяносто ростом с повадками десятилетнего мальчугана, непрестанно давившего перед зеркалом прыщи на своем большом как картофелина носу. Его словарный запас, как у Эллочки Людоедки из бессмертного произведения Ильфа и Петрова, кажется, в самом деле, ограничивался тридцатью словами.