– Ну, практически. Я вчера до визового отдела дозвонился, и там сказали, что ответ выслали… Сколько сейчас заказные письма по Москве ходят? Дня три?

– Как минимум.

– Да хоть неделю! Главное, что уже собираться можно. И насчёт авиабилета шустрить… А как твои дела с Мексикой? Всё тип-топ?

– Завтра улетаю.

– Да ну! И командировочные дали?

– Естественно.

– В баксах?!

– В баксах.

Вдали вспыхивает зелёное оконце с шагающим человечком. Они движутся через Садовое – широкое, как поле. На середине проезжей части Крылов инстинктивно ускоряется, зная хитрую привычку здешнего светофора переключаться на красный именно тогда, когда до тротуара остаётся ещё метров двадцать.

– Погоди, Лёш. Дай отдышаться.

Сурен доходит до тротуара и останавливается, опершись рукой о фонарный столб. Другой рукой он досадливо тычет себя в грудь:

– Ч-чёрт… Пора курить бросать, а то сердце прихватывает… Ладно. Фигня. Значит, завтра улетаешь. И надолго?

– Восьмого уже вернусь.

– Не густо.

– В самый раз…

Вдоль проспекта Мира, смыкаясь и расходясь во все стороны, гуляют плотные снеговые заряды и кажется, будто в тёмном небе, чуть прихваченном снизу электрическим светом, полощется одна серая безразмерная простыня. Крылов наклоняет голову как можно ниже, пытаясь защититься от ветра – колкого и хлёсткого. Сурен идёт следом, тоже низко пригнувшись и удерживая шляпу обеими руками.

Добравшись до подъезда, они тщательно обстукивают снег с ботинок и обхлопывают спины друг друга перчатками. Потом поднимаются по лестнице, с передышками на каждой площадке. Перед дверью своей коммуналки Сурен оборачивается.

– Слушай, Лёша-джан, а тебе телевизор не нужен?

– В смысле?

– В смысле – купить.

– А что за зверь?

– Нормальный такой зверь, чёрно-белый. Марки "Рекорд". Мне его сосед продал, когда увольнялся. Аппарат, конечно, старенький, но пашет – исключительно…

– Если пашет, зачем продаёшь?

– Чудак-человек! А билет в Америку на что покупать? Я сейчас всё распродаю, кроме сакса.

– Сколько?

– Восемьдесят. С антенной!

– У меня свободных только полста, Сурен.

– Ладно. Грабь.

Они проходят по длинному коридору, заставленному всевозможным дворницким инструментом, обувью и фанерными шкафчиками для одежды. Под потолком болтаются обрывки новогодней гирлянды. Из-за дверей, выходящих в коридор, доносятся громкие голоса и звуки телевизора. У кого-то в комнате ухают колонки, выдавая знакомый цоевский речитатив: "Но я не хочу. Не хочу. Не хочу. Победы. Любой. Ценой… Я. Не хочу. Ставить ногу. Кому-то. На грудь… Мне нужно. Остаться. С тобой. Просто. Остаться. С тобой… Но высокая. В небе. Звезда. Зовёт меня. В путь!.."

Со стороны кухни тянет пережаренным луком. Сурен отпирает комнату – такую же семиметровую маломерку, как и у Крылова. Правда, в отличие от крыловской, здесь царит полнейший беспорядок. Обои давно выцвели и отстали от стен. Пол, тумбочка и подоконник завалены старыми газетами и мелким мусором, среди которого преобладают пустые сигаретные пачки и консервные банки, до отказа забитые окурками. На узкую железную кровать с облупившейся краской брошен надувной туристский матрас, а поверх матраса – пара синих солдатских одеял, густо усыпанных сигаретным пеплом. Телевизор возвышается на трёхногом журнальном столике в углу. Задняя крышка на нём почему-то отсутствует.

– А крышка где?

– Про крышку, Лёш, история умалчивает.

Сурен поворачивает выключатель. В центре экрана возникает белое пятнышко, которое, постепенно увеличиваясь, становится картинкой. На картинке – грузноватый человек с морщинистым лбом, напоминающим стиральную доску. Он сидит в кожаном кресле, на фоне бесконечных книжных полок, и что-то убеждённо втолковывает невидимому собеседнику.