"…Меня наши продавщицы просто восхищают… Нет, серьёзно! Они как будто в одном ПТУ учились, где им все ненужные органы удалили, включая мозг. Вот я вчера захожу в арбатский гастроном и спрашиваю: скажите, девушка, а что у вас есть в продаже? Она отвечает: спички. И всё? И всё. А они свежие? И она начинает думать, как отреагировать… Зато остальной наш народ – ну ведь гений просто! Самородок на самородке сидит и самородком погоняет… Нет, вы зря смеётесь! Вот я недавно с американцами общался и рассказывал, что у нас на рынках теперь лампочки перегоревшие продают, по гривеннику штука. Так американцы всё никак понять не могли – зачем?! А затем, говорю, что приходите вы, к примеру, в гости и отправляетесь в ванную руки мыть, как культурный человек. А там спокойненько вывинчиваете хозяйскую лампочку, заменяете её перегоревшей, купленной на рынке, и кричите хозяевам: эй, ребята, а у вас тут лампочка перегорела… Ну ведь гениально, да?!.. А один мой знакомый, когда в гости приходит, он специально пиджак не снимает. Чтоб потом зайти в туалет и пол-рулона туалетной бумаги себе на руку намотать и домой принести… Круто, да? Ажжж мурашки по коже!.."

– Ой, Алёша!

Мать поворачивается к нему и подставляет щеку.

– Целуй мамочку крепко.

Крылов наклоняется и неловко чмокает её поверх марлевой маски, серой от пыли.

– Ты видишь, Алёша, что с картошкой-то делается? Как она проросла при комнатной температуре? Мы с Пашей хотели её на балкон вынести, а потом испугались, что помёрзнет. Морозы-то ещё – ого-го! Вот я ему и говорю: давай-ка плотников из ДЭЗа вызовем, чтоб кладовку пристроили за мусоропроводом. Там всё-таки попрохладней, чем в квартире… Ты раздевайся, Алёша, раздевайся! Отдохни, телевизор посмотри. А я скоро закруглюсь и яишницы пожарю. Или картошечки отварю со скумбрией…

– Да нет, мам, спасибо. Я ненадолго. Мне завтра лететь, ты знаешь… Ты лучше вот чего скажи: моя одежда где хранится? Туфли, там, брюки летние с рубашками. Я ведь за ними приехал… И ещё: вы мои талоны на водку отоварили? Мне бы пару бутылок взять с собой, чтоб не с пустыми руками. Ну, и икры баночку, если можно…

Мать оборачивается к гостиной:

– Паш, а куда мы алёшкины вещи засунули? Не помнишь?

В холле возникает отчим. На нём, как обычно, зелёная армейская рубашка и офицерские брюки-галифе. В правой руке он сжимает длинную живописную кисточку, в левой – палитру с красками.

– Здравия желаю… Я, если что кладу куда, то помню, куда…

Он тычет кисточкой в одну из коробок, загромождающих холл.

– Вон та, верхняя. Номер шесть.

Крылов раскрывает коробку номер шесть. В ней действительно оказываются его вещи: рубашки, ветровка из плащёвой ткани, брюки, две пары туфель, ворох старых носков и прочая мелочёвка. Мать энергичным движением стягивает с рук резиновые перчатки – щёлк-щёлк!

– Так, мужчины. Дела делами, а на чаёк прерваться надо. Жалко только, что Виктора нет. А то б все вместе посидели, по-семейному… Он ведь, Алёша, совсем от рук отбился! По ночам в ресторане играет до опупения, а днём отсыпается, как фон барон. Деньги шальные у парня завелись. Я вчера смотрю – а у него из кармана пять рублей выпали. Я ему говорю: сынок, у тебя деньги выпали… А он: да и фиг с ними! И побежал, дверью хлопнул. Ну, мать не гордая, мать денежку подымет… А Паша говорит: поздравляю, Галь. Воспитали помощничка на свою голову. Для него эти пять рублей, за которые мы раньше целый день горбатились – как начхать и растереть…

Крылов идёт на кухню. Зажигает газ, ставит чайник на плиту. Пока тот греется, подходит к окну и зачем-то отодвигает льняную занавеску, расшитую ярко-красными петухами. Отсюда хорошо виден кусок улицы с разбитыми машинами и вереница трамваев, вставших перед ними. "Жигули" уже вовсю пылают открытым пламенем, периодически вспыхивая и раскидывая в стороны огненные брызги. Толпа, собравшаяся вокруг, отшатывается при каждой вспышке – и тут же вновь смыкается, словно заворожённая. Кто-то нагибается и бросает в пламя пригоршни снега. Огненные язычки отражаются в стёклах трамваев и кажется, что они тоже пылают.