Вера потеряла в темноте счет времени. Ей все время было холодно, бил озноб, раскалывалась голова, саднило в горле. Попав в нагретый, влажный воздух общей камеры, в первую минуту она почувствовала себя счастливой.

Оглядевшись по сторонам, Вера выбрала из общей массы заключенных женщину лет сорока, с более-менее внушающим доверие лицом. Она сидела, по-турецки поджав под себя ноги, и с отрешенным видом вязала на спичках вместо спиц что-то из розовой шерсти. Шерстяной пуловер с одним распущенным рукавом, послуживший, видимо, источником нитей, валялся у нее в ногах.

Вера подошла поближе и спросила у нее:

— Простите, какое сегодня число?

Женщина подняла глаза и посмотрела на Веру.

— Двадцатое.

— Двадцатое марта?

Она кивнула. Вера вспомнила про свое лицо и спросила, не найдется ли у нее зеркальце? Но женщина отрицательно покачала головой:

— Зеркало не разрешается иметь. Отбирают.

У Веры хватило сил удивиться: почему?

— Не знаю. Может, боятся, что с его помощью просигналить можно морзянкой на улицу или кому горло перережут. Или себе вены, — пожала плечами собеседница, настороженно глядя на Веру.

Другие женщины, слышавшие их разговор, с любопытством поглядывали в их сторону. Они еще помнили, как нелюдимо повела себя Вера, сразу появившись в шестнадцатой камере, и ее сегодняшнюю разговорчивость воспринимали с ехидной усмешечкой: что, мать, все-таки поучили тебя уму-разуму? пришлось свою фанаберию отбросить да заговорить с людьми?

— Здесь ведь свободных мест нет, а как же все спят? — спросила Вера, растерянно озираясь.

Женщина опять оторвалась от вязания и посмотрела на нее.

— А ты откуда взялась? — вопросом на вопрос ответила она. — Почему без вещей?

— У меня ничего нет. Меня прямо так привезли. Мне нужно найти место, где бы прилечь. Я плохо себя чувствую.

— А почему тебе ничего не передали? Тут все в своем, казенного не выдают. Одеяла, подушки тоже нужны свои.

Только сейчас, когда женщина разговорилась, Вера заметила у нее легкий акцент, похожий на прибалтийский, литовский или латышский. Она даже вспомнила, как во время переклички охранник называл одну прибалтийскую фамилию.

— Никто не знает, что я здесь, — объяснила Вера, думая только об одном: как бы не упасть здесь без сознания и не грохнуться головой об угол нар.

В ушах шумело, перед глазами плыли черные круги. Она даже плохо понимала, что говорит.

— Можно присесть рядом с вами? Только подремать...

Женщина убрала розовый джемпер.

— Ложись пока. Как тебя зовут?

— Вера. Кисина Вера, — опускаясь на нагретый тюфяк, покрытый клетчатым байковым одеялом, пробормотала она.

Голова, как налитая чугуном, сама валилась на кучу тряпья, вместо подушки сваленного в изголовье. Она даже не спросила, как зовут ее собеседницу. Подтянув колени к подбородку, Вера не уснула — провалилась в пустоту...

...Только неугомонная активность Ленки, которая готова была разрываться напополам ради себя и подруги, помогла Вере более-менее благополучно закончить восемь классов. Сразу же после выпускных экзаменов Ленка уехала в Москву поступать в Суриковский художественный институт. Вера отправилась вместе с ней. О том, чтобы самой поступать куда-нибудь в тот год, и речи быть не могло. Сначала нужно было присмотреться, подготовиться... Да Вера и не знала толком, куда ей приткнуться с незаконченным средним образованием?

Вере достаточно было уже того, что поступила Ленка.

— Мы добились, мать! Ты представляешь, мы добились! — орала счастливая Ленка в день после зачисления. — Одно место в общаге у нас уже есть. Где проживу я, там проживешь и ты. Что-нибудь придумаем. Домой к бабке-яге я тебя не отпущу!