Да, на этой Дороге нет у меня ничего пока, кроме этих писем тебе. Но страшно хочется верить, что именно в момент прочтения пресловутых этих писем кем-то другим, каким-то гипотетическим доброжелательным читателем, всё вышеизложенное, как царевна-лягушка, ударится оземь, и обернётся настоящей своей, дураку недоступной, но всему свету понятной, пусть наивной, но честной и чуточку грустной стороной; и вся моя юная наивность и глупость покажется случайному читателю если и чепухой, то хоть искренней, и достойной обыкновенного, нормального человеческого сострадания, если оно ещё осталось в нашем мире.

…Да, за время одиночества мы частенько не только ударяемся в комплексы, но и навыкаем приписывать себе некоторые несуществующие достоинства: у нас просто нет другого выхода. И тогда задача близких – конечно же, разрушить глупый покой идиотских представлений, но не ранить самолюбия словом, которое лень было обдумать.

Жестоко оставлять нас в наших заблуждениях, но сделать это безболезненно – проверено! – может только тот, кто любит.

Пусть не женщину. Пусть ребенка.

И ничего, ничего и никогда не получится без любви.

Вот потому я говорю: джентльмены, будьте мужчинами! Наши корабли без якорей, с весёлыми заплатами на бесстрашных парусах – день и ночь бредут усталые паруса по бушующему морю.

Потому что я люблю тебя.

Прощай.»

* * *

Понятия не имею, как там маркиз потом объяснялся с отцом после моего побега. Лично у меня были все основания гордиться собой: на ушах стояли все. Эскапад от меня никто не ожидал, я считалась девушкой строгих правил, исчезновение провернула виртуозно, употребив все навыки индейцев и мушкетеров, включая предмет особой моей гордости на старости лет (и предмет восторга всех моих детей, которым рассказывала эту историю, как волшебную сказку) – веревочную лестницу. Этот предмет был ни за каким шутом не нужен в сам момент использования; я прибегла к нему единственно как к идеальному средству от несвоевременных слез и дурацких метаний. Проверено лично: веревочная лестница на самом деле есть сооружение хоть и романтическое, но зато хлипкое и неудобное до жути: пока лезешь, думать приходится точно уж не о несчастной любви. А когда (если!) спуск победно завершен, на радостях, что осталась цела, вообще обо всем забываешь. Незаменимая вещь!

Письма с собой забрать как-то не догадалась; маркиз, перевернувший вверх дном всю мою комнату после вышеупомянутого события, их нашел и даже сохранил, уж не знаю, зачем. Впрочем, знаю: он искал шаблонного любовника, сманившего со двора невинную девочку, а нашел себя, любимого. И ту же невинную девочку, но неформатную.

…Собственно, дальнейшие четыре года я провела в бегах, самоутверждаясь всеми доступными способами, и не без успеха. Нет, ничего страшного со мной не случилось, если не считать того, что в Акзакс я вернулась абсолютно свободной и от многих иллюзий, и от фатальных комплексов, да ещё и с годовалым сыном Бобкой. За его отцом замужем я пробыла ровно год, и эта история не представляется мне достойной упоминания.

За это время мой папа умер – тихо и достойно, у меня на руках, за что я не устану благодарить Бога.

Остановились мы у Джой Гастелль, моей подруги ещё с монастырской школы, которую я заново обрела в странствиях. В Акзаксе у неё имелась квартира на улице Солнца.

Маркиз встретил меня задумчиво, старого не поминал, бестактных вопросов не задавал, но отметил, что опекуном моим всё ещё является, так как 23 года (время вступления в совершеннолетие и права наследования по законам Зодеата) мне светит только в следующую зиму. Влюбленность моя к тому времени благополучно рассосалась, как майский ночной иней под майским же, ясен пень, солнцем. Поэтому я просто поставила маркиза в известность о своих планах: селюсь отдельно, и никаких дурацких денежных вспомоществований. Пусть уж маркиз – опекун там, не опекун, – сам валандается со своими миллионами, а мы с Бобкой и так проживем.