– А ты мне не советуй, молод ещё, – не выдержал Клим, – я может, больше твоего понимаю, да не тороплюсь покуда. Платформы у нас ещё с тобой нет, платформы.

– Какой ещё платформы, – выпрямился Фёдор, – я тебе русским языком объясняю, что объединение и есть наша платформа.

Он взял стул, подвинул его поближе к председателю и зашептал:

– Мне один надёжный человек намекнул, что скоро богатеев трясти учнём. Имущество национализировать, нажитое общим трудом. Вот и будет у нас, на чем пахать и что сеять.

– Я это уже давно слышу, да не очень-то верю, – успокоившись, сказал Клим, – какие у нас здесь богатеи. Наёмный труд только трое и использовали. Остальные сами от зари до зари вкалывают. Середняки одни, а их трогать не дадут. НЭП им свободу дал. Сам видишь, лавки пооткрывали, земли нарезали. Вон Дмитриев даже мельницу купил. Теперь на пару с Пановым махами крутят. А ты говоришь, тряхнём. За это нас самих из последних порток вытряхнут. Собрание мы, конечно, соберём, но толку от этого не будет. Повременить надо.

Фёдор от такой речи снова рассвирепел, но ничего больше не сказал, только встал и отошёл к окну, уставясь на церковь. Белокаменная красавица стояла монолитом посреди села и отсвечивала позолоченными куполами, словно дразня новую власть, не признавшую вековую религию Руси. Службы в ней уже давно не велись. Последний поп сбежал почти сразу после революции, а новых служителей так и не нашлось. Порядок в ней поддерживали несколько старушек, да бывший староста прихода. Иногда по большим праздникам удавалось привезти попа по найму. Тогда в церковь шли многие селяне, даже совсем не верующие. Фёдор накануне таких мероприятий проводил митинги с разъяснениями насчёт отсутствия бога и вредности религии, но его слова летели мимо толпы, совсем не осаждаясь ни в одной голове. Крестьяне внимательно слушали его, согласно кивая головами, а на следующий день дружно крестили лбы у алтаря, все так же кивая, только уже проповедям священников. Рогозин от бессилия только разводил руками. Его родная бабка и то шла святить просвиры, после чего внук переставал с ней разговаривать.

– Может ты в чем-то и прав, Клим Петрович, – задумчиво сказал Фёдор, – сходу вряд ли что дельное получится. Переделать человека не так-то просто. Это мы с тобой прошли войну и поняли что к чему, а людям объяснить не просто. Нужны примеры. Причём, положительные, без осечек. Иначе отвернутся. Раз и навсегда отвернутся. Вот тогда быть беде. Придётся силу применять, а это война. Только внутренняя. Если сейчас передышку дали, НЭП ввели, то потом ломка пойдёт, насилие. Поэтому сейчас и надо организовывать коммуну, что бы потом локти не кусать и за оружие не браться.

– Сам до такого дошёл, али подсказал кто? – спросил Клим.

– Человека встретил, он мне глаза и открыл. Объяснил текущий момент и его последствия, – Фёдор отошёл от окна и сел на стул.

– Видать шибко умный тот человек, много знает. Полностью с ним согласен, но убедительно прошу не торопиться. Ты сам сказал, что ошибок быть не должно. Так вот сейчас мы и ошибёмся. Коммуну не потянем, даже не мечтай и нечего заморачиваться. Остынь, очень прошу тебя. А для остуды почитай газеты. Коммуны, артели сплошь и рядом разваливаются, а если и тянут, то на последнем издохе. Ты этого хочешь?

Рогозин ничего не ответил. Достал кисет и, оторвав от лежащей на столе газеты уголок, начал сворачивать самокрутку. Желание идти обменивать палку на муку исчезло бесследно.

– Ну не хочешь читать, покури, может так тебя проймёт, – с досадой произнёс Клим, – только помни, портить момент не дам, так и знай. Ты меня знаешь.