Трудно сказать, что подействовало больше: убедительность ли аргументов Евгения Семеновича, созревшее ли уже в глубине души решение, разумность которого требовала лишь дополнительных формальных обоснований, но вскоре документы Юры Владимирского, вместе с бумагами Геральда Райцера, лежали в приемной комиссии ЦМШ.

Вступительные испытания мальчишки преодолели весело, легко и даже небрежно. Опытнейшим педагогическим «зубрам» Центральной музыкальной школы не потребовалось много времени, чтобы оценить степень талантливости двух «клопов», которые в свои семь лет играли уже на уровне хорошего пятого-шестого класса. Их цээмшовского шестого класса. А это было на несколько голов выше, чем уровень обычных музыкальных школ. Собственно, о Райцере в ЦМШ уже были наслышаны старанием его педагога. Но явление в том же «потоке» еще одного, не менее одаренного, самородка было приятным сюрпризом. Приняты. Разумеется, приняты!

И с первого сентября следующего учебного года началось упорное «выстругивание» из первокласснейшего «исходного материала» первокласснейших звезд мирового уровня.

ЦМШ – Центральная музыкальная школа при Московской государственной консерватории – являлась уникальным в своем роде питомником по воспитанию музыкально-творческой элиты страны. По образцу и подобию ЦМШ при целом ряде ведущих консерваторий были созданы аналогичные музыкальные школы, призванные выявлять и обучать неординарно одаренных детей. Но если успехи всех остальных спецмузшкол и бывали временами значительными и впечатляющими – немалое количество выдающихся музыкантов поставил Ленинград, фантастический мировой успех выпал уже в восьмидесятые годы на долю воспитанников Новосибирской скрипичной школы, – по количественным показателям сравняться с Москвой никто не мог. Из стен Московской школы вышли десятки лауреатов и дипломантов престижнейших музыкальных конкурсов, народные и заслуженные артисты страны, профессора и доценты крупнейших консерваторий. И, разумеется, как и в любой другой полузакрытой для чужого проникновения сфере, в ЦМШ царил дух состязательности, избранности, конкурентной состоятельности. Естественно, никто и никогда не позволял себе высказывать эти постулаты вслух. Еще чего не хватало! Официальная социалистическая педагогическая доктрина, провозглашавшая всеобщее равенство в способностях и возможностях, никогда не согласилась бы признать реальностью особую одаренность отдельных индивидуумов. Отстаивать подобную позицию было равносильно откровенному антисоветизму. Кому же подобное могло прийти в голову? Да никому и не приходило! Широко практиковалась система умолчаний, недомолвок, иносказаний. Да и, справедливости ради, надо сказать, что педагоги были лишь косвенными и совсем не главными разжигателями страстей. В основном же инициатива в нагнетании «подковерной» напряженности исходила от родителей. «А о моей дочери профессор А. сказал…», «А моему мальчику профессор Б. пророчит…», «А профессор В. убежден, что через год-два мой сын…»

Ни Елена Владимирская, ни Евгения Райцер в этих дрязгах и сплетнях никогда не участвовали. И дело было не только в природной, естественной интеллигентности молодых женщин, но и в том, что их сыновья с безусловной очевидностью на голову превосходили и своих одноклассников, и многих более старших учащихся. И если могла идти речь о какой-то конкуренции, то только между ними. Но мальчишки дружили, а их мамам и в голову не приходило унизить себя какими-то завистливыми помыслами и высказываниями.

Широко распространенное мнение, что родители, в раннем детстве избравшие для своих юных талантливых чад узкопрофессиональную специализацию, во многом лишали их нормального детства, конечно же не лишено оснований. Но что поделаешь? Тут уж «или – или». Мировая планка достижений в творческих специальностях, в спорте, в научных дисциплинах поднята на такую невероятную высоту, что рассчитывать на выдающиеся результаты без полной отдачи своему делу – занятие гиблое и бесперспективное. Впрочем, и тут, как и в любом другом правиле, не обходится без исключений.