У Ник. Пав-ча температура установилась нормальная – результат пенициллиновых инъекций, но он настолько ослабел, что не может говорить.

Вот пока и все. Кажется, получилось письмо довольно бессодержательное и похоже на предыдущее. Впрочем, если оно схоже с другими по выраженной в нем тоске по тебе, пусть так и будет. Это чувство усиливается и крепнет – очень хорошо, – это живой голос внутренней нашей неотделенности, общности, который требует совместности и во внешней жизни. Все это признак (острота тоски по тебе) душевной зрелости – движения вперед. До скорого свидания, любимая. Боюсь, как бы мои заключительные строки не показались тебе отзвуком тех «богословско-философских занятий», от которых, как я написал выше, «ум за разум заходит». Но для меня эти строки живая жизнь, как и для тебя, конечно. Целую, родное мое маленькое, беспомощное, любимое существо.

Саня

Написал письмо Нат. Вас. Толстой. Ответа не получил. Обижен.

27.I.48 г.

Родная Наталинька,

вчера не писал, т. к. был очень занят: много работаю над рукописями и даже не без огонька. Поздно вечером зашел к Н. Пав-чу. Его не видел. Ему немножко лучше. Затем был у художников и остался у них ночевать. Сегодня с утра поехал на работу, а сейчас снова к рукописям. У нас в Москве будут исполняться «Колокола» Рахманинова. Я взял себе билет на 30-ое янв. 29‐го выступает Образцов, если удастся, то может быть пойду. Слышно ли у тебя что-нибудь нового – я имею в виду командировку? Как работа? Не удалось ли тебе купить галоши?

Пиши, приезжай! Крепко целую. С.

Москва, 28.I.48 г.

Ласковая моя девочка,

вчера отослал тебе телеграмму в ответ на твое письмо от 25-го. Оно меня обрадовало душевным теплом, которое оно излучало, и хорошим состоянием твоего духа. Я тоже верю, что у тебя накопилось много мыслей и опыта для того, чтобы перешагнуть какой-то порог в твоих исследованиях. Ты это, конечно, сделаешь. Большая страсть всегда вознаграждается. Я очень в это верю. Пусть тебя не смущает самореклама некоторых твоих коллег. Не надо, во имя большого самолюбия, тратить внимания на треск и суету, питающие мелкое. Как об этом говорит древнерусская письменность, «и память их погибе с шумом». Я думаю, что бог удачи, которого ты призываешь, снизойдет. Я думаю, что он снизойдет тогда, когда мы устроим нашу общую жизнь и не будем расстрачивать себя, своей души на одиночество, тревоги, сомнения. К сожалению, это придет не сразу. Комнату, о которой я писал, я пока не снимаю. Подожду тебя. Посмотрим и подумаем. Уж очень там много неудобств. Имею ее пока в запасе и ищу новых возможностей. Что касается академической комнаты, то она будет. Все зависит от срока перевода институтов в Ленинград. Он определен на 1 марта, но, конечно, задержки вероятны и даже неминуемы. Нам надо перебиться некоторое время. Каковы бы ни были неудобства, связанные с этим «перебиванием» (какое ужасное словообразование!), они будут с лихвой перекрыты нашим общением. Я много и довольно успешно занимаюсь. Результаты работы я еще никому не показывал, но, кажется, мне удалось показать и доказать, что фигуры Петрарки и Боккаччо, а с другой стороны Федора Курицына, протопопа Алексея и др. поняты не только общим, но и одним и тем же, потоком культурно-исторического движения. Границы этого движения оказываются не только очерченным западной, южной и серединной Европой, но простираются и на европейский восток и останавливаются только у границ Азии. Речь, следовательно, идет не о наличии изолированных и сосуществующих лишь во времени очагах новоевропейской, т. е. гуманистической культуры, но и о цепной связи их друг с другом и активном живом обмене веществ между ними. Это и есть мой вывод в самом широком, но потому и в самом неопределенном выражении. Самая же мысль принадлежит не мне, она принадлежит Николаю Павловичу Сидорову, который советовал мне поискать среди умственных течений Византии источников одинаково «напояющих» (др. русск. слово) гуманистическую мысль Мирандолы и русских свободомыслящих XVI века, что я и сделал. Его здоровье плохо. Хотя температура под влиянием пенициллина упала, но головные боли продолжаются почти что с прежней силой, а физическая слабость не дает ему говорить. Все же 25 с[его] м[есяца] Николай Павлович продиктовал дочери и просил передать мне: «Сегодня, первый раз, сквозь всю головную боль, прорвалась мысль о протопопе Алексее и др. как мне показалось (деятелей?) крупного национального и исторического значения. Больше объяснить сейчас не могу». Мне больно до слез…