– Да никто меня не сдернул. Сам я напросился, – возразил солдат.

– Как это сам? Добровольцем, что ли, пошел? – удивился Ирхин.

– Выходит, что так, – невесело усмехнулся Илья.

– Видно, сильно припекла тебя жизнь, что сбежал от нее на войну.

– Да уж сильнее не бывает…

– Что ж стряслось с тобой такое, что сюда вот на верную погибель сбежал? С женой, что ль, нелады? Или без работы остался?

– Ушла от меня жена, и сынок малый, несмышленый ушел, в одночасье покинули меня, оставив одного-одинешенька на этом свете. Не сберег я их.

– Как же так? – осторожно спросил Ирхин. – Что произошло?

– А то, вашбродь… С голоду померли. Про голод в Оренбуржье слыхали?

– Слышал, конечно. В газетах читал…

– Так вот. Это про нас, про нашу беду. Жара замучила, засуха, за все лето ни одного дождичка не дождались. Весь хлебушек-то наш насущный и сгорел. А ведь мы, грешные, хлебушком и живем. Так до весны-то во всем селе всего душ двадцать в живых и осталось. Большое было село, а, почитай, всех на погост снесли. Вот и мои тоже там. А я вот… выжил. Только зачем?.. Хотел руки на себя наложить, да ведь грех это. Я и напросился на фронт. Подумал, хоть не зря жисть свою положу, а за отечество, за родную землю. А получилось – вон оно как. Оказалось, не нашенская это земля-то, не русским здесь духом пахнет, и на чужбине, на китайщине нам приходится жизни свои покласть… Ну так что с того, я не горюю, зато среди своих, в хорошей компании. А на миру-то, говорят, и смерть красна!

– Да… – сочувственно вздохнул Ирхин. – Не знаю, что тебе и сказать, чем утешить. Такой судьбы, как у тебя, солдат, и врагу не пожелаешь.

Но ты как-то… Держись… Недолго уж нам осталось. Скоро все здесь ляжем… Однако повоюем еще маленько, попотчуем свинцом узкоглазых.

Светает скоро, пойду посты проверю, а потом прилягу, может, получится вздремнуть хоть немного. Что и тебе советую. Нам еще силы – ох как нужны!

Но уснуть ему не пришлось. Еще до рассвета япошки начали артобстрел. Значит, следом за этим снова попрут в атаку. Ирхинские бойцы, не дожидаясь команды, привычно высыпали из блиндажей, разбежались траншеями, занимая каждый свою позицию, в ожидании атаки японцев, залегли за пулеметами и минометами, разложив перед собой на брустверах гранаты и мины. Все по-деловому, обстоятельно, без суеты.

Но вот японские орудия смолкли, не нанеся ощутимого урона русским позициям, и выползшие из своих нор японцы цепь за цепью ринулись к подножию горы.

Капитан Ирхин наблюдал в бинокль, как там, внизу, маленькие, словно игрушечные оловянные солдатики, япошки бегут, взметая выпавший за ночь снег, неумолимо приближаясь к их позициям. Они пока вне досягаемости русских пуль и потому бегут смело, не таясь, с непонятным и чуждым русскому уху устрашающим ревом.

Выждав еще немного, капитан взмахнул рукой, что послужило сигналом для открытия огня. И тут же справа и слева от него дружно затарахтели пулеметы, изрыгая на врага свинцовую смерть. И разом дрогнули, рассыпались, замедлив продвижение вперед, к подножию горы, японские цепи. Замедлили, но не остановились, не обернулись вспять. И вот уже самые ловкие и упорные, словно ящерицы, вжимаясь в расщелины скалы, карабкаются все выше и выше.

К Ирхину подбежал лейтенант Доронин.

– Что, Сергей Михайлович, пора их глушить? – запыхавшись, крикнул он.

– Пора! Командуй, лейтенант! – дал отмашку Ирхин.

И лейтенант снова скрылся за поворотом траншеи.

Не прошло и минуты, как с бруствера на головы японцев посыпались гранаты и мины. Их разрывы там, внизу, усиленные горным эхом, слились в один непрерывный грохот. Отсюда, с высоты, было видно, как вражеские солдаты, спасаясь от смертоносных осколков, бросая у подножия скалы убитых и раненых, побежали назад, к своим позициям.