– Что, Сергей Михалыч, – сиплым, простуженным голосом окликнул его молоденький лейтенант. – Уже утро? Опять узкоглазые поперли? Я сейчас, следом за вами…

– Спи, спи, Алеша, пока все тихо. Ночь на дворе. Это я так… Плечо ноет… Просто решил размяться, выбраться на свежий воздух, может, полегчает.

Он откинул задубевший от мороза холщовый полог и выбрался из пещеры.

Ночь была звездная. В бесконечно черном небе ни единой тучки. В холодном свете луны снег на вершине горы и там, в низине, где располагались невидимые сейчас позиции противника, выпавший за ночь снег холодно блестел серебром.

Тихо вокруг. И эта тишина создавала ощущение покоя и умиротворения. Но капитан Ирхин знает, насколько обманчива эта тишина. В любой момент она может взорваться грохотом тяжелых японских орудий, воем снарядов, безжалостно долбящих русские укрепления и сами утесы горы Высокой, обманчиво безмятежным свистом пуль, одну за другой уносящих жизни людей, защищающих эту последнюю твердыню, за которой в низине раскинулся спящий тревожным сном город.

Ирхин прожил уже большую и трудную жизнь. Капитанские погоны достались ему непросто, не по знатности рода или близости к высокому штабному начальству. У него не было и сильного покровителя. Все, чего он добился по службе, досталось ему потом и кровью, вечной неустроенностью холостой бивачной жизни, благодаря несомненному командирскому таланту и отваге, граничащей с самопожертвованием. Солдаты любили его не только потому, что он свой, из народа, но больше за то, что он личным примером показывал им, как преодолевать тяготы и лишения ратной жизни, учил и помогал выживать в условиях, когда, казалось, выжить было невозможно.

Капитан мог в сердцах наорать на солдата, матерясь нещадно, но ни разу не поднял на служивого руку. Ирхин мог посмеяться над неумехой, но не унизить, а, посмеявшись, научить уму-разуму. Он не терпел лжи, фальши и лизоблюдства. И, главное, каждый его подчиненный чувствовал, случись что, капитан поймет, придет на помощь, выручит из беды, защитит перед высшим начальством.

Капитан Ирхин услышал за своей спиной шорох и обернулся.

«Кто это? Уж не коварный ли враг непрошенным гостем пробрался в наше расположение?» – напрягся он.

Но тревога оказалась ложной. Это рядовой Колобов выбрался из своего укрытия и, не решаясь подойти ближе, нарушить уединение командира, переминался с ноги на ногу, явно стараясь привлечь к себе внимание.

– Вашбродь, разрешите присоседиться… – несмело обратился солдат к Ирхину, обрадовавшись, что тот его заметил.

– Да какое я тебе благородие! – усмехнулся командир. – Небось тоже, как и ты, из крестьян, а здесь и подавно, перед лицом смерти все мы равны… Что, тоже бессонница мучит? Так садись, коль пришел, вместе помолчим.

Долго сидели, не проронив ни слова, глядя вниз, на поросшие редколесьем предгорья, туда, где притаился не видимый до поры враг и сама смерть.

– Сергей Михалыч, чай, болит плечо-то? – первым нарушил тишину солдат. – Спать не дает… Вам бы к фершалу надо…

– Ага, к «фершалу» на перины! – передразнил Ирхин солдата. – А с вами-то, с оболдуями, кто останется? Лейтенант Доронин? Поручик Авдеев? Так они еще совсем мальчишки, молоко на губах не обсохло. Хоть и храбрецы, а чтоб на японца управу найти, одной храбрости маловато. Я уж не говорю про вашего брата. Ведь, по-существу, все вы люди сугубо гражданские, мирные. А вам трехлинейку в руки – и вперед! Вот, к примеру, тебя, Колобов, взять. Ты кем в той, прежней жизни был? Мирным человеком, семьянином, хлебопашцем. А тебя в армию от семьи, от родного дома, от поля твоего сюда, на передовую сдернули…