– Не извольте беспокоиться, ваше величество, – начал он, нервно заерзав на алом бархате кресла, – все надлежащие меры уже приняты. Под охрану взяты электростанции, типографии, банки, телеграф, телефон и винные склады. Петербургский гарнизон усилен переброшенными из Петергофа пятью эскадронами гвардейской кавалерии. Два батальона Беломорского полка, два батальона Двинского полка и батальон Онежского полка прибыли из Ревеля и еще пять батальонов из Пскова. Полицейским врачам приказано завтра неотлучно находиться на местах, больницам – быть готовым к приему раненых…

– Раненых? – встрепенулся Ники, до того довольно рассеянно слушавший доклад министра. – А что, вы думаете, может дойти и до кровопролития?

– Я полагаю, что этого нельзя исключить, – наконец вставил слово Лопухин.

– М-да… – неопределенно хмыкнул Ники. – Ну, вы уж там как-нибудь… того… не очень… Однако если надо, то, конечно… Пора показать всей этой сволочи кузькину мать! – вдруг с неожиданной злостью стукнул он по столу своим сухоньким кулачком, да так сильно, что сам сморщился от боли. – Ишь чего вздумали – самому царю какие-то требования выдвигать! Встретьте их так, чтоб надолго запомнили, чтобы впредь неповадно было! И вот еще о чем хотел вас спросить, а кто ж во главе-то этих бунтовщиков, кто заварил всю эту кашу?

– Да попик один – Гапон-Новых.

– Гапон-Новых… Не знаю такого, – явно думая о чем-то другом, пробормотал Ники. И больше ничего не сказал.

Когда за чиновниками закрылась дверь, он закурил папироску, с облегчением вздохнул, прошелся из угла в угол комнаты, что-то бормоча себе под нос и теребя рыжеватую бородку.

«Священник… Гапон… Какая наглость!.. Однако что за бумаги оставил мне этот Лопухин?»

Он подошел к столику, открыл оставленную чиновником папку и начал читать.

«Государь, боюсь, что твои министры не сказали тебе всей правды о настоящем положении вещей в столице.

Знай, что рабочие и жители города Петербурга, веря в тебя, бесповоротно решили явиться завтра в два часа пополудни к Зимнему дворцу, чтобы представить тебе свои нужды и нужды всего русского народа.

Если ты, колеблясь душой, не покажешься народу и если прольется неповинная кровь, то порвется та нравственная связь, которая до сих пор еще существует между тобой и народом. Доверие, которое он питает к тебе, навсегда исчезнет.

Явись же завтра с мужественным сердцем перед народом и прими с открытой душой нашу смиренную петицию.

Я, представитель рабочих, и мои мужественные товарищи ценой своей собственной жизни гарантируем неприкосновенность твоей особы.

Священник Г. Гапон».

Прочитав это письмо, Ники уже не стал читать самой петиции, вместе с тяжелой кожаной папкой он в бешенстве швырнул бумаги на стол. Но этого ему показалось мало. Он схватил этот листок бумаги, изорвал его и бросил на пол. Белые клочки разлетелись по ковру.

– Да кто он такой! Кто они такие, чтоб требовать от меня что-то! Чернь! Растоптать, утопить в крови! – в ярости бормотал император.

Наконец, немного успокоившись, он подошел к камину, думая о чем-то своем, долго с какой-то неживой полуулыбкой смотрел на огонь. В его прищуренных глазах зловеще плясали отраженные языки пламени.

Полуоткрылась дверь, и из нее неслышно выскользнула Аликс.

– Они уже ушель? – видя его состояние, осторожно спросила она.

– Ушли, – мрачно поправил ее Ники. – Лучше б не приходили! Теперь не уснуть.

– Твой разволноваль… – тронула она его за плечо.

– Надо говорить: ты разволновался, – уже с раздражением снова поправил ее супруг.

– Бедный, бедный Ники! Надо их проучить, надо бить сильный. Ну, думай, кто есть они и кто есть ты!.. Успокойся. И идем к сон, поздно уже.