– Отошел… – тихо, словно боясь спугнуть наступившую тишину, произнес Иоанн.

– Царствие тебе Небесное, раб Божий Александр. Оно лучше, честнее, чище земного. Там тебе будет хорошо… – перекрестил затихшего императора Иоанн и почти беззвучно зашептал над ним первую заупокойную молитву.

20 октября 1894 года в два часа пятнадцать минут пополудни, сидя в кресле, император Александр III скончался. А уже через полтора часа после его смерти, к тому времени и тело-то его еще не успело остыть, в Ливадийской Крестовоздвиженской церкви поспешил присягнуть на верность освободившемуся престолу его бесталанный двадцатишестилетний отпрыск.

Император умер – да здравствует новый император! – Но что-то теперь будет с великим царством, с покинутыми им подданными?..

Последующие события развивались стремительно. На следующий день в этой же церкви, едва отслужили панихиду по покойному, свершилось обращение германской лютеранки Виктории Алисы Елены Луизы Беатрисы Гессен-Дармштадтской в веру православную. И нарекли ее отныне Александрой Федоровной.

А следом, и месяца не прошло со дня смерти Александра III, страна пышно отпраздновала бракосочетание Ники и Аликс.

Заветная мечта гессенской замарашки сбылась.

«При дворе о ней говорили, что она въехала в Россию на гробе Александра III.» А народу-то что, ему это дело по барабану. Одним императором меньше – другим императором больше. Всего и дел! Так что гуляй, рванина! И гуляла Русь – от теплых до самых ледовитых морей и от царства Польского до чудного острова Сахалин.

А что праздновали-то? – Да начало конца!

Случайность… Незначительное событие… Эта дурацкая охота… И эта преждевременная смерть…

Вот послушался бы Александр свою мудрую супругу, не потащился бы в это хреново Беловежье, не лазил бы по тем гнилым болотам да сырым чащобам – не заболел бы, не слег, не осиротил бы семью и Россию раньше времени, а правил бы ими долго и счастливо, а не вернулся в северную столицу замурованным в цинковый гроб. Не пришли бы его бесталанный потомок и заезжая бестия к власти над великой страной.

Может, и пошла бы российская история по совсем иному, не столь трагичному, а глядишь, и счастливому пути…

Год после смерти папеньки – первый год пребывания Ники во власти пролетел для него стремительно. Особо не утруждая себя делами государственными, он знакомил свою Аликс с красотами российской столицы, водил ее по театрам, музеям и выставочным галереям… Пораженная их великолепием, гессенская золушка, не зная ни слова по-русски, только ахала, тараща свои бесцветные глазки и бормоча что-то, то по-английски, то по-немецки.

Неожиданно и к мистическому ужасу Ники, более всего возбудилась она при виде экспонатов Кунсткамеры, где были выставлены на обозрение шизофреникам и извращенцам в больших, маленьких и огромных банках со спиртом хладные трупы и трупики различных уродцев, чудовищ и монстров – ужасные порождения темных сил преисподней и человеческих пороков.

Новоиспеченному супругу и самодержцу пришлось трижды сопровождать Аликс в ее болезненно-сомнамбулических блужданиях по мрачным залам Кунсткамеры, где со стеллажей, из-за зеленоватых выпуклых стекол заполненных спиртом банок на них взирали несчастные жертвы обезумевшей природы.

– Дорогая, ну пойдем же поскорее отсюда на свежий воздух! – умолял Ники молодую жену, прилипшую к стеклу очередной склянки с заспиртованным уродцем. – Мне дурно, меня тошнит, у меня кружится голова!

– Погоди, погоди, дорогой! Это же так интересно, так… замечательно… Они так… совершенны и прекрасны в своем безобразии, в этих… безмолвных криках ужаса и застывших страданиях. Они, я знаю, не умерли, они все еще живы, может быть, даже живее, чем мы. Они дышат, мыслят, чувствуют, они смотрят на нас оттуда, из глубины небытия. Ты видишь, у них шевелятся губы, они шепчут, манят нас туда, в свой другой, странный и прекрасный мир. Я слышу их голоса, их молчаливый, но настойчивый зов…