Кажется, что город оставлен людьми. Вместо них по брошенным грязным улицам происходит беспорядочное движение тёмных фигур. Одни – вколачивая подмётки в мокрую мостовую, ходят неровным, дурно орущим строем и устремляются острыми, блестящими штыками в небо. Другие – выворачивают наизнанку продовольственные лавки, лихо стягивают пальто и шубы со случайных прохожих, режут бродячих собак для устранения голода и греются у наспех сложенных костров.
Воздух свеж и густо наполнен слабо-различимым гулом рождающейся НОВОЙ ЖИЗНИ…
Люди, конечно же, в городе есть. Они боятся выходить из холодных домов. Из маленьких, лишённых света жилищ, с мокрыми, скверно пахнущими стенами… Смятое бельё на незастеленной кровати, коричневые разводы внутри немытых чашек на столе… Можно лишь осторожно подглядывать на улицу через тонкую светлую полосу, разделяющую занавески на окне. Каждый необдуманный шаг в сторону сегодняшнего, нового, может унести человека в безымянную пропасть, лихо стирающую отпечатки его пребывания на этой земле…
А воздух свеж и густо наполнен слабо-различимым гулом рождающейся
НОВОЙ ЖИЗНИ…
Тёмные фигуры, красные нарукавные повязки. Красные банты на груди. Красные банты под чужим погоном чужой шинели. Красные… Красные… И Армия эта, рабоче-крестьянская, тоже Красна-я…
Здание бывшей казармы губернского батальона заполнено арестованными. Офицеры царской армии, полицмейстеры, служащие фабрик, а также духовные лица и меньшевики содержатся здесь в одинаковых для всех условиях. Они, несогласные с новым революционным режимом, проходят многочасовые допросы, подвергаются пыткам. В случае необходимости тут же, во дворе, их расстреливают и увозят долой тощей хромой лошадью…
– Меерхольц! Эй, кто тут Меерхольц? Выходи на допрос! Да живо! – яркий свет из открытой красноармейцем двери больно режет глаза, и Александр, прежде чем встать с холодного каменного пола, закрывает лицо связанными верёвкой руками. За спиной слышится шёпот арестованных: «Сегодня точно шлёпнут молчуна, сегодня возиться с ним закончат…»
Припадая на разбитую в допросах ногу, с большим трудом преодолевая головокружение и сильную слабость, Александр проходит длинный, узкий коридор. Чувствуя между лопаток прикосновение острия штыка конвоира, он медленно поднимается по лестнице, ведущей из подвала на первый этаж здания. Знакомый ему кабинет почему-то пуст. Подойдя вплотную к большому окну, Меерхольц прижимается небритой щекой к пыльному, пропитанному солнцем стеклу и закрывает глаза…
Несколькими минутами позже из коридора доносятся громкие шаги, лихая матерная брань и шум. Вскоре от сильного удара дверь в кабинет распахивается. К ногам Александра летит и навзничь падает незнакомый красноармеец. Вошедший вслед за ним, окутанный крепким папиросным дымом человек снимает чёрную фуражку, расстёгивает чёрную кожаную куртку и присаживается на стул. Он достаёт из кармана очки, не спеша вешает их на переносицу и поворачивает голову к арестованному:
– Ну, так что же, господин Меерхольц…
В это время, подтерев кровь из разбитой губы, красноармеец пытается отряхнуть испачканную шинель, поднимает раскиданные стулья и робко оправдывается:
– Товарищ комиссар, ну товарищ комиссар, я же не…
– Принеси молока лучше, чем скулить, скотина!
– Но товарищ комиссар, где же я Вам его сейчас добуду?
– Что, скотина? Ты что, шлепок коровий, не понимаешь, с кем разговариваешь? Так я тебе поясню сейчас! – комиссар вскакивает, привычным движением извлекает из кобуры маузер, на что красноармеец молча крестится и выбегает в коридор.