– Не слишком ли самолюбиво даже для вас?

– Я смотрюсь в зеркало не ради утехи самолюбия, – так же тихо отозвался вампир, сделав щедрый глоток.

– А для чего тогда?

Немного подумав, перекатывая оставшееся вино в бокале, мужчина повернул голову в сторону гостьи.

– Для гостей это еще один предмет искусства. Смотрясь в него и вглядываясь одновременно в сотни работ, они мнят себя еще одним бесценным экспонатом, ощущая себя достойными большего.

– Но не вы, – уточнила Элайн, возвращая взгляд, крепко сжав ножку бокала от обуревавших ее чувств, вызванных откровениями.

– Эта комната вынуждает мечтать о большем, задумываться о том, что трудно увидеть глазами, но легко почувствовать сердцем, а зеркало возвращает с небес на землю, помогая не забывать о том, кто я есть на самом деле.

Девушка открыла рот, чтобы задать напрашивающийся вопрос, но знала, мужчина не ответит, не станет заходить дальше положенного. В галерее вдруг стало темнее, солнце спряталось, сдалось под натиском набежавших туч, слабые капли, будто робкие мазки краски, начали появляться на поверхности окон.

– Возможно, я потом пожалею, что говорю вам это, но слова сегодня сами рвутся наружу. Может, всему виной длительная обособленность от светского общества, а может, слишком много выпитого вина. Мисс Элайн, я вижу, что приятен и интересен вам, но все, что вы видите перед собой, ненастоящее.

Ведьма тут же повернулась к мужчине, резкие слова затронули разум, будто плохо обученный музыкант разом дернул туго натянутые струны. Брови ее нахмурились, образуя складку между ними.

– Что вы имеете в виду, господин Матэуш?

– Вы знаете, где ваши корни, мисс? – вопросом на вопрос ответил вампир, подходя к окну.

– Мои родители погибли, когда я была еще малышкой, но их образы бережно хранятся в воспоминаниях. Однако у меня есть тетушки, которые тоже важная часть меня. Насколько я знаю, ваши родители с вами и еще долго таковыми останутся. О чем вы переживаете, господин?

Молчание, казалось, длилось целую вечность, прежде чем раздался едва слышный бархатный тембр, кончиками пальцев повторяющий путь капель по другую сторону арочного окна:

– Как глубока ваша вера? Настолько, чтобы поверить, что ваши родители сейчас рядом со Всевышним?

Элайн не то чтобы пугали столь внезапная перемена и вопросы мужчины, но обеспокоили.

– Я верю в то, что если они все еще в Чистилище, то обязательно найдут из него выход. А вы, разве вы католик?

Матэуш кивнул, будто и вовсе не слышал вопроса, находясь в собственных мыслях.

– Разве вам… Я имею в виду, таким, как вы, не чужда вера, вложенная в сердца людей с молоком матери?

– По-вашему, я не имел удовольствия вкусить вино из тела моей матушки, Элайн? Вы сами-то помните, каково оно на вкус?

Элайн отчаянно мотала головой не в силах вымолвить и слова.

– Я достаточно отчетливо помню его сладковатый медовый запах, все равно что кончиком языка коснуться сотов. Нежность, будто лепесток ныне распустившейся розы, и терпкое послевкусие, словно смятая в руках полынь.

Мечтательный взгляд Матэуша Де Кольбера блуждал по россыпи капель дождя на окне, как будто именно к ним он прислушивался, с ними вел немой диалог. О чем же он был? Закружилась голова, пока девушка пыталась вообразить себе это. Не поворачивая головы, глаза мужчины обратились к ней.

– Этого достаточно в вашем понимании для вампира, Элайн, чтобы иметь честь называть себя истинным католиком?

Она поняла, что не может сделать и глотка воздуха, и на этот раз причиной тому был не корсет. Скорее, наоборот, он поддерживал Элайн, чтобы та не рассыпалась на части под его колким притягательным взглядом. Почему-то ей было важно услышать именно такой ответ. То ли ради очередного подтверждения знания, что у всего мертвого и живого на земле незримо прослеживается связь, то ли дабы убедить себя в том, что мертвое небьющееся сердце все еще способно чувствовать.