Я с наслаждением втянула ноздрями воздух. Потный. И еловыми лапами пахнет.

- Да вот, думаю, не увела ли тебя какая ушлая баба, - вздохнула я.

- Ты что такое говоришь, женщина? Неужто думаешь, что с такой супругой, как у меня, ещё на кого-то силы найдутся?

Нет бы сказать, что любит меня безмерно. Оболтус.

- Ну, и ещё люблю я тебя безмерно, - добавил муж и увлёк меня в пляс.

Страх, голод, одиночество... было ли что въяве? Возлюбленный прижимал меня к себе, а я знай вдыхала родной запах. Как не умела танцевать, так и не умею. Да разве это важно? Запах обволакивал, обнимал, грел и завораживал. Я бессовестно оттаптывала мужу ноги, а он делал вид, что не замечает и кружил меня дальше. И я кружилась, отдавая всю себя без остатка, надеясь, что танец никогда не закончится, что костёр не потухнет, а этот запах, любимый, обволакивающий, проникающий, всегда будет рядом.

Танец закончился.

Я беспомощно прижалась к мужчине, силясь ухватить ускользающий миг счастья, уткнулась в нестираную, небелёную рубаху, пряча заблестевшие глаза.

- Давай сегодня останемся ночевать в деревне?

Серый кивнул.

- И завтра тоже. Мне непривычно в лесу.

Снова промолчал. Спорить, припоминая, что лес я всегда любила, не стал.

- Сейчас договоримся, - пообещал он и ушёл.

Ушёл, мерзавец! Нет, это, конечно, замечательно, что супруг такой расторопный и ради любимой жены готов искать ночлег в сутолоке праздника среди мало что соображающих, опьянённых весельем людей. Но я не думала, что он сделает это прямо сейчас! Беспомощно озираясь,  я не решалась ни продолжить танец в одиночку, ни отступить в тень. Молодёжь стирала башмаки под звон струн, уже не казавшийся таким мелодичным; старики баяли сказки, детишки, раскрыв рты, слушали; отбившийся от толпы любопытный мальчишка выбежал из круга света и стремглав нёсся в сторону озера. Озерцо-то немелкое, хоть и малюсенькое. А при нём — болотце. Ну как утопнет? Мать не доглядела, а я потом страдай?

Тяжело вздохнув, я направилась за щенком. Ну конечно! Мальчишка оказался тем самым, что донимал нас с Серым днём. Уж не дать ли нахальному хлебнуть воды? Вон, аж вприпрыжку к ней бежит, на костёр и не обернётся.

Да только не озёрная гладь манила Младена. У самой кромки стояла бледная, простоволосая, словно изломанная девка и жалостливо тянула руки. Уж не та ли, что в харчевне дрожала, глаза боялась от пола поднять? А мальчишка бежал, что есть мочи, и тянулся навстречу.

- Эй!

Неслух и не думал останавливаться.

- Куда?

Только быстрей помчался.

- Стой, паршивец!

Паршивец стал, как вкопанный в нескольких шагах от русалки. А та словно и не его ждала, посмотрела прямо на меня, оскалила маленькие остренькие зубки и нараспев произнесла:

- Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена...

Что?

Русалки являлись одна за одной, тянули бледные пальцы, указывали за спину мальчишке — на меня — и всё повторяли страшные слова.

Темнота расползалась от озера, норовя ухватить, утащить к себе невинное дитя, что уже не под защитой благодатного огня, а русалки знай твердили своё. Ребёнок уже не бежал и не шёл, лишь стоял на месте, мелко подрагивая, вот-вот готовясь зарыдать. А чавкающая темнота подползала к его ногам.

Я осторожно, неспешно двинулась вперёд.

Русалки одновременно сделали шаг к Младену.

Я переместилась в сторону.

Поганые девки повернулись ко мне.

Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена.

Маренушкой примечена, Смертушкой отмечена.

Маренушкой примечена...

Я последний раз ощутила плечами тёплый свет костра, тяжело вздохнула и кинулась в темноту.

- Пошли прочь!

Рык получился хорошим. Пугающим. Настоящим. Появившиеся клыки в кровь рвали ещё человеческие губы.