Регина (они настаивали, чтобы я называл их по имени) была все еще привлекательной сорокапятилетней женщиной с довольно холодными полуаристократическими манерами – я хочу сказать, что она умудрялась выглядеть аристократично даже тогда, когда носила протертые джинсы, а это было всегда. Она преподавала английскую литературу и специализировалась на ранних английских поэтах. Ее диссертация была посвящена Роберту Геррику.

Майкл читал лекции по истории. Он казался таким же печальным и меланхоличным, как музыка, которую он ставил на своем магнитофоне, хотя печаль и меланхолия не были свойственны его натуре. Иногда он заставлял меня задуматься над тем, что сказал Ринго Старр, когда «Битлз» впервые очутились в Америке и на какой-то пресс-конференции у него спросили, действительно ли он так печален, как выглядит. «Нет, – ответил Ринго, – это просто мое лицо». Майкл был как раз таким. Кроме того, его тонкое лицо и толстые роговые очки делали его похожим на карикатурного профессора, изображаемого под какой-нибудь недружелюбной заметкой в газете.

– Привет, Эрни, – сказала Регина, когда мы вошли. – Привет, Дэннис.

После этого она уже не радовалась нашему приходу.

Мы поздоровались и сели за столик, стоявший в углу. Нам принесли молоко и пирожные. Вскоре музыка оборвалась, и в кухню, шаркая шлепанцами, вошел Майкл. Он выглядел так, словно только что умер его лучший друг.

– Вы сегодня припозднились, мальчики, – проговорил он. – Что-нибудь случилось?

– Я купил машину, – произнес Эрни, отрезая кусок пирожного.

– Что ты сделал? – прокричала его мать из другой комнаты.

Вслед за тем послышался глухой стук упавшей книги. Вот когда я начал жалеть, что не поехал домой.

Майкл Каннингейм повернулся к сыну, держа в одной руке пакет с яблоками, а в другой – пластиковую коробку с йогуртом.

– Ты шутишь, – сказал он, и я почему-то обратил внимание на то, что эспаньолка, которую он носил с семидесятого года, была почти седая. – Эрни, ты ведь шутишь, да? Скажи, что ты шутишь.

Вошла Регина, высокая, полуаристократичная и едва сдерживающая бешенство. Она пристально посмотрела на Эрни и поняла, что тот не шутил.

– Ты не можешь купить машину, – произнесла она. – О чем ты говоришь? Тебе только семнадцать лет.

Эрни медленно перевел взгляд с отца, застывшего у холодильника, на мать, стоявшую в дверном проеме. Я никогда прежде не видел у него такого упрямого и твердого выражения лица. Если бы он почаще так держался в школе, то, думаю, его бы там перестали прогонять отовсюду.

– Вы ошибаетесь, – сказал он. – Я мог купить ее без всяких проблем. Купить машину за наличные не так трудно. Другое дело – зарегистрировать ее в семнадцать лет. Вот тут мне понадобится ваше разрешение.

Они смотрели на него с изумлением и недоумением, которые вызвали у меня чувство тревоги, смешанной со злостью. Ведь при всем своем либеральном образе мыслей и при всей любви к разоренным фермерам, брошенным женам и незамужним матерям они всегда управляли Эрни.

И Эрни позволял управлять собой.

– Не думаю, что тебе стоит разговаривать с матерью в таком тоне, – произнес Майкл. Он положил яблоки и йогурт обратно в холодильник и медленно закрыл дверцу. – Ты слишком молод, чтобы иметь машину.

– А Дэннис? – тотчас спросил Эрни.

– Какие взгляды у родителей Дэнниса и какие у нас – это две совершенно различные вещи, – сказала Регина Каннингейм. Я еще никогда не слышал, чтобы ее голос был так холоден. Никогда. – И ты не имеешь права делать такие вещи, не посоветовавшись с твоим отцом и матерью о том…

– Не посоветовавшись с вами! – внезапно заорал Эрни. Он расплескал молоко. На его шее выступили крупные вены, похожие на веревки.