Погрузив тело на самодельные носилки, водители и их хозяева-охотники ушли на кордон. Пока Огурцов тщательно осматривал ифотографировал место, где стоял на номере покойный Ромашов, а затем те заросли, откуда выскочил ему навстречу Николка, Михалыч взялся свежевать лося. Сам не замечая того, он по давно укоренившейся привычке вслух разговаривал с Яшкой так, словно бы тот все еще был живой.

– Вот ведь как, Яшка, судьбу не обманешь: как было тебе на роду написано рано помереть, так оно и случилось. В прошлый-то раз я, старый пень, наперекор судьбе подобрал тебя месячным теленочком со сломанной ногой и, выходит, зря подобрал… Теперь-то ты, Яшка, не только сам ушел, но и Николку за собой потянул. Это же он из-за тебя, ясное дело, городского охотника грохнул… Конечно, какая тут может быть твоя вина? Но все же, Яшка, все же… Не подбери я тебя тогда, – глядишь, ничего бы и не случилось сегодня…

Пару раз Михалыч подключался к Огурцову, и они буквально на коленях ползали, отыскивая, где сломанную веточку, где содранную с места моховую подстилку. Николкины следы, обутого в обыкновенные кирзовые сапоги, просматривались отчетливо, а вот войлочная, мягкая обувь Ромашова почти никаких следов не оставила. И все же картина по следам вырисовывалась более-менее понятная. Ромашов трижды стрелял по зверю, о чем свидетельствовали три стреляные гильзы и раны. Первым выстрелом он поразил Яшку в левую лопатку – пуля слегка зацепила сердце и прошла навылет. Собственно, Яшка был обречен уже после этого первого выстрела. Но он стоял в густом ельнике и Ромашов, видимо, не зафиксировал убойное попадание, и сделал еще два выстрела: одна пуля угодила в шею, вторая поразила основание черепа. Что характерно, Николка находился на линии огня и довольно близко от стрелявшего охотника… Только по чистой случайности две пули, прошедшие навылет, миновали его.

После выстрелов Николка бросился на выручку к Яшке. По оставленным следам видно, что и до этого он буквально ломился сквозь тайгу, расчищая себе путь необычайно острым ножом. Об этом можно было судить по той причине, что и довольно толстые ветви имели ровные, гладкие срезы – их словно бритвой отсекали. У Михалыча даже сомнения закрались…

– Отродясь у Николки такого острого ножа не было, – сказал он Ивану Ивановичу. – Как и все нонешние молодые, он точил свой нож от случая к случаю… А вот эта ветка, – Михалыч поднял еловую ветвь в большой мужской палец толщиной, – чтобы ее так чисто, без надлома срезать, нужен не нож, а как минимум сабля или палаш… Понимаешь, Иван Иванович, для такого среза требуется большой размах и усилие длинного рычага… А Колькин нож я знаю, я его сам ему подарил. Таким ножом ветку толщиной с мизинец так чисто не срежешь… Что-то тут не так…

– Полностью согласен с тобой, Михалыч, – живо отозвался Огурцов, и каким-то странным голосом продолжил: – А ты вот сюда посмотри… Картина-то получается еще более занятная.

Михалыч, подобрав несколько срезанных ветвей, пошел к Огурцову.

– Вот, смотри, – показал на следы, оставленные сапогами Николки, Иван Иванович. – С полсотни метров Колька летел сломя голову. Видишь, здесь сорван мох, здесь камень вывернут, а здесь он старый, сгнивший гриб раздавил. – Михалыч внимательно смотрел, удивляясь зоркости Огурцова. – А вот здесь, смотри, следы обрываются – дальше ни травка не примята, ни мох с камней не сорван… Чисто, согласен? А вот здесь снова его следы, но уже на расстоянии вытянутой руки от убитого лося…

– Ого, – опешил Михалыч, сразу поняв то, о чем говорил Огурцов. – Да ведь между Николкиными следами никак не менее десятка метров?