– Если ты сейчас уйдешь – я отравлюсь…

Шампанское моментально вылетело из головы Сергея, так как это был как раз тот случай, когда за словами незамедлительно следует действие. Он это понял сразу, всем опытом своих предыдущих жизней, поскольку семнадцатилетний опыт этой – вряд ли что подсказал ему.

– Анечка, Аня, – испуганно забормотал он, беспомощно оглядываясь на своих друзей, бурно крутящихся с девочками под звуки «Школьного вальса». – Что ты такое говоришь? Зачем?

– Это дамский вальс… Я тебя приглашаю… – Снизу вверх она смотрела на него серьезно и внимательно, готовая к любым действиям: легко закружиться в вальсе или пойти и наглотаться таблеток, заранее припасенных к такому случаю.

– Хорошо, Аня, хорошо, – стараясь говорить спокойно и внятно, ответил он ей, как совсем маленькой, неразумной девочке. – Я и сам хотел тебя пригласить…

– Врешь?! – боже, сколько надежды, отчаянной, заполошной, полыхнуло в черных омутах Аниных глаз, мгновенно отрезвивших Сережу еще раз: нельзя, ни в коем случае нельзя подавать даже малейшую надежду человеку, которого не любишь. Ведь он вцепится в эту, нет, не надежду даже, и не намек на нее, а просто легкий сквознячок, случайно пролетевший мимо надежды, вцепится, как утопающий за соломинку, и будет изо всех сил тянуть ее к себе до той поры, пока и тебя не утопит.

– Скажи, Сережка, ведь врешь же?

– Ну, вру, но не совсем, – они уже кружились вместе со всеми, и ритм танца неожиданно захватил Сергея, решительно сломав ту психологическую перегородку, которую весь вечер он так старательно и упорно выстраивал между собой и всеми остальными, что, казалось, ей сносу не будет…

– Серега! – кричит ему Генка Воробьев, рыжий до красноты и наглый – до одури. – Давай восьмерку крутить?!

– Давай! – принимает вызов Сережа Скворцов, и он – с Анечкой, а Генка – с Машей Водолазовой, до предела взвинтив темп, начали выписывать круги вокруг друг друга. Праздничные столы, торжественные лица учителей, школьный оркестр, красная трибуна в углу – все неслось и улетало так, словно бы они мчались на тройке с бубенцами мимо ярмарки, где цыгане бились с деревенскими мужиками, которым всучили обпоённую самогоном старую кобылицу… Все, как настоящий праздник, как вход во взрослую жизнь, как выход – вообще из жизни… И посреди этого сумасшедшего кружения, в самом центре ярмарки, мелькнуло и вроде бы пропало смазанное вихрем движения белое лицо с необычайно расширенными синими глазами… И эти глаза, как магниты, притянули внимание Сережи, буквально взорвали его новой вспышкой яростного веселья, так что Анечка уже даже и не кружилась с ним, а летала по воздуху вокруг Сергея.

Впервые за все минувшие годы он словно проснулся, увидел себя и Леру как бы со стороны, трезво оценил ситуацию и неожиданно понял, что принцип их отношений может быть несколько иным. Что ему совсем не обязательно веселиться тогда, когда весело Лере Осломовской, и впадать в уныние, когда у нее плохое настроение. Только теперь Сережу Скворцова осенило, что день за днем, за годом год подлаживаясь под ее настроение, следуя ее капризам, он и жил-то не совсем своей жизнью: просто он взял как бы взаймы на неопределенный срок Лерину жизнь, словно зонтик у приятелей в дождливый день, спрятался под него и, старательно обходя лужи, отправился в неблизкий путь – от детского садика – до выпускного вечера. Разумеется, он совсем не думал об этом, когда, увидев растерянную Леру, продолжил самозабвенное кружение с Анечкой среди прочих танцующих пар, это озарение свершилось помимо его воли, глубоко внутри его сознания, подготовленное бесчисленными часами предыдущих размышлений, ревности, горьких обид и вообще всей той нескладной жизни, которой он скучно проживал рядом с Лерой… И вот – свершилось, и его почти случайная партнерша по вальсу вряд ли имела к этому хоть какое-то отношение. Хотя… Кто из нас может знать, что и когда, кто и где повлиял на наше мироощущение в той степени, в какой изменилась после этого вся наша последующая жизнь…