Он вернул их мне, скользнув по мне ещё более тяжёлым взглядом, будто проверяя, правда ли я. Насколько отличаюсь от фотографий.

И всё.

Тогда это чувствовалось позором. Концом света.

Он объяснял мне, какие книги лучше использовать в исследовании, какие моменты осветить, показывал что-то в своём учебнике физики. Я смотрела на его пальцы.

У него были они белые и тонкие, как у пианиста. Что-то во мне хрустнуло.

Подавив вздох, я меланхолично перевела взгляд в окно, почти отключаясь от его слов. Там откуда-то взялось солнце, и трава липовой аллеи, на которое выходило окно, казалась совсем жёлтой. Даже та липа больше не казалась хмурой и злой.

Мне хотелось закрыть глаза, чтобы солнце согрело мои веки и прожгло кости – тогда, быть может, я бы не была такой замёрзшей и одинокой.

На подоконнике стоял единственный горшочек с почти засохшим кактусом. Какая ирония.

– У вас есть кактус? – невпопад спросила я, перебив его на полуслове.

– Да, у меня есть кактус, – выдохнул он и замолчал, будто забыв о чём говорил. Всё. Механизм нашего взаимодействия снова сломан.

Я смотрела на этот кактус и понимала, что должна его спасти. Почему-то мне… захотелось, чтобы он жил. Александр Ильич совсем не поливает его – хоть я полью.

Когда настало время уходить, я схватилась за учебник в его руке. А он вдруг не отпустил, заставив посмотреть на него наконец.

Я помню его взгляд, когда оправдывалась за помаду – будто он впервые хотел меня порезать. На этот раз было такое чувство, что он вовсе не хотел смотреть, но ему пришлось. И почему-то – почему-то он задержался на мне, будто прилип. А он так хотел отлипнуть. Поэтому в нём было это невесомое отвращение.

– Если в следующий раз ты придёшь, чтобы попялиться на кактус и пропустить все мои слова мимо ушей, можешь не приходить. Надеюсь, доступно?

Он ждал ответа, поэтому я кивнула.

В тот момент я правда не хотела больше приходить. Это краткое взаимодействие высосало из меня все соки.

Он всё ещё смотрел так, будто не понимал – с неуловимым знаком вопроса. Я не дала ему ответа, опустив глаза.

Из класса я выходила спокойно, но во всё ещё пустом коридоре спустилась по стенке. А потом чуть ли не побежала в туалет, умывать слёзы.

Я была такой измождённой в зеркале. Слёзы никак не унимались, будто только и ждали момента, чтобы вырваться наружу вперемешку с рыданиями.

– Юлька? – вдруг послышался голос из глубины туалета. Я вздрогнула. Ополоснула лицо. И пошла к подоконнику, на котором уже сидела заспанная…

– Насвай? – я не поверила глазам. – Ты чего тут? – переполошенно спросила, надеясь отвести внимание от своих заплаканных глаз.

– Спала, – зевнула она и потянулась. Её непринуждённый вид вводил меня в ступор.

– Ночью? – с ужасом спросила я.

Она посмотрела на меня и заржала.

– Ты так смотришь, будто это самое худшее, что может быть. – Я решительно её не понимала. – А ты… – вдруг она внимательно посмотрела на меня, а потом взгляд её сделался сочувственным. – Ильич довёл, да? Паскуда, пусть под шконку идёт.

Поджав губы, я отвернулась.

– Было бы это твоим делом, я могла бы дать какой-то ответ, но это не твоё дело. Вот и молчи, – это прозвучало гнусаво и недостаточно зло.

Насвай спрыгнула с подоконника и жалостливо заглянула в глаза, похлопав по плечу. Человек совсем не понимает намёков. Даже не намёков – прямых фраз.

– Да ладно, Юль, давай ему в час нассым, а?

– Насвай!

* * *

Следующие дни были солнечными и тёплыми, а я как назло днём была заперта в школе, вечером на фотосессиях, а ночью в комнате кое-как заплывшим мозгом пытаясь читать учебники, которыми меня закидал в эсемесках Александр Ильич. За эту неделю мы встретились всего пару раз. Он дал мне свой номер специально за этим – чтобы не встречаться со мной, а кидать правки на почту.