01 006

Шёл десятый день пребывания в карантине, если не считать первые два "комендантских", как их назвал дежурный офицер. Мочловин очень любил круглые даты и всегда подводил итоги. И на этот раз он не изменил себе. Начал считать странности.

1 Рацион трёхразового питания. Логического объяснения не получалось. Спрашивать никто не рискнул.

2. Практически полное отсутствие физического насилия. Не считая наказания Рыбникова. Но его – за дело. За попытку бунта.

3. Мерзкий запах, сводивший с ума в первые дни, начал казаться приятным. Возможно, дело в рационе.

4. Рацион перестал вызывать отвращение. Сергей Михалыч и вообразить себе не мог раньше, что будет с удовольствием поедать тухлый фарш. Удовольствие, кстати, он начал получать на восьмой день.

5. Совместное содержание зеков обоего пола. Это не лезло ни в какие ворота. А разрешение вертухая "оправлять естественные надобности полового характера" – вообще нонсенс.

6. Минимальное количество запретов. Зеки были предоставлены сами себе. Охрана следила только за приёмом пищи, лекарств, посещением медосмотров, соблюдением распорядка дня и отсутствием бузы. Всё. Делайте, граждане зеки, что хотите. Хотите – сношайтесь, хотите – спите. Да, всё, что хошь, короче. Ах, да, ночью нельзя ходить по полу. Вдоль нар, на манер обезьяны – пожалуйста. По полу – ни-ни. Не лагерь, а санаторий.

От размышлений его отвлекла Таня. Стерва повадилась слезать на шконарь к Катьке, и они там… Поначалу Мочловина возбуждали мысли о происходящем сверху. Твари спали над ним. Особая извращённая логика карательного органа запихнула их в один лагерь, на одну шконку, у-у-ууууу… Но к концу первой недели интерес угас. На сегодняшний день вообще мало что вызывало интерес. А если и вызывало, то довольно вялый. Он и сейчас думал по инерции. По привычке.

Нары начали слегка покачиваться и убаюкали Мочловина.

01 007

Проснулся Мочловин в хорошем настроении. Огляделся, вспомнил, где он, и настроение не испортилось. Человечеству гибель не грозит: человек привыкает ко всему. В этом залог выживания вида.

Он огляделся и испытал прилив иррациональной нежности по отношению к заключённым карантинного барака. Такая нежность воспета поэтами и прозаиками. Такую нежность он почувствовал впервые в жизни. А ещё он почувствовал груз небывалой ответственности. За каждого заключённого. Он любил их. Всех вместе и каждого в отдельности. Даже Катю. Даже Таню. Даже идиота Рыбникова.

На обеде Катя, сидящая напротив Мочловина, смотрела на него долгим взглядом.

– А может, так и надо? Может, оно к лучшему? – сказала Катя, опуская глаза.

– Но вы ведь чего-то подобного хотели. Я знаю. Я теперь много знаю. Потому что я это чувствую, – теперь уже Мочловин смотрел Кате в лицо.

– Да-да. Чувствуешь…

– И это хорошо, – он посмотрел на её руки, и ему показалось, что руки испачканы гуашью.

Тогда, на очной ставке, он тоже видел эти милые пятна гуаши. На пальцах, на запястьях, на рукаве платья. И видел большие покрасневшие, заплаканные Танины глаза.

– Гражданка Шустрая, кто Вам давал поручение рисовать портрет врага народа Бухарина? – механическим голосом спрашивал следователь.

– Он…

– Кто он? Фамилия, имя, отчество, – чеканил следак.

– Мочловин Сергей Михайлович.

– Мочловин, Вы подтверждаете показания гражданки Шустрой?

– Да.

– Гражданка Шустрая, Вы пытались отказаться от поручения гражданина Мочловина?

– Нет. Зачем? Он же тогда был не врагом…

– Отвечать по существу! – следователь на четверть тона повысил голос.

Мочловин, Таня и Катя похолодели. Конвоир у двери залыбился.

– Н-нет, – голос Тани начал дрожать.