– Да, при матери такой куртки у меня не было.

– Витя, да что ты дебилу объясняешь? – визгливо вмешалась благодетельница Наташа. – Он же тварь неблагодарная! Никогда мне «спасибо» не сказал! Иди лучше обедать, а то язву с ним заработаешь!

Я ходил в этой куртке несколько лет, периодически зашивая заплатами из кожзаменителя расползающийся дерматин и подкладывая под заплатки металлические пластины. Со временем вся она в заплатках была и стала тяжелая как панцирь. Потом у меня ее в гардеробе дома культуры украли году в две тысячи пятом.

Дедушка Борис, как подопьет, начинал под гитару немелодично реветь песни на немецком языке. Чуткого зятя со временем приохотил к вокально-инструментальным упражнениям. Как нажирались, бывало, так начинали орать хриплым дуэтом:

– Матка, яйки! Матка, курка! Матка, млеко! Матка, белий булька! Матка, буль-буль! Ай-цвай-полицай! Драй-фир-бригадир! Цигель-цигель, айлюлю!

– Ферфлюхте юде! Натюрлих! – ревел дед и папаша, потешая прогрессирующее слабоумие старого лиходея, пускался в пляс в присядку, высоко, как пьяный подагрик подбрасывая колени и как паралитик дрыгая туловищем в этой пляске «святого Вити».

Потом еще и индюшиный хор из уцелевших птиц к нечестивцам присоединялся. Та еще адская какофония получалась. Еще старый краснорожий греховодник очень любил картофельный самогон, и мне приходилось его гнать для новоприобретенного дедушки. Он «картофельную» под наше сало аппетитно потреблял и кричал: «Я-я-я-я!» на псевдо-немецкий манер.

– Гуд, настоящий продукт.

– Понюхай, – пьяно просил отец.

Дед нюхал.

– Нет, ты глубже нюхай, не мелочись, не на паперти. Чуешь, чем пахнет? Россией пахнет! Это настоящий продукт, не бездуховный буржуазный коньяк французский какой-нибудь. Это слезы и пот землицы нашей! Амброзия полевая пополам с нектаром половым.

– Есть чуток, – соглашался дед, морща красный нос.

– И ведь из чего сделано? – воздевал палец папаша. – Из бросовой гнилой картошки. Как говорится: из говна бутылка.

– Хорошо сказал, надо запомнить.

– А еще делали на сухарях, – ободрившись похвалой, рассказывал радостно отец. – Там сухари в городе заплесневели и их выкинули, а я мимо ехал, собрал все. Свиньям жалко было отдать. Так Влад такой самогон из них сделал, что куда там ржаному виски!

– Все в дело идет, – пораженно прошептал дед.

– А то, – сиял папаша, – мы, Костромины, безотходные.

– Повезло мне с зятем, но жалко, сала копченого у вас нет.

– Витя, поручи старшему дебилу накоптить сала. Видишь же, что папе закусывать нечем, – отреагировала чуткая дочь. – Тебе не стыдно, что тесть впроголодь живет?

– Влад, тетя Наташа выдаст тебе сала – его надо будет закоптить, – последовало указание.

– Но учти, я взвешу, – сразу предупредила меня экономка Наташа. – До и после копчения, и сравню.

– Да я и не сомневался, тетя Наташа.

– Витя, что он со мной огрызается? – немедленно окрысилась.

– Не смей пререкаться с тетей Наташей!

– Да я и не пререкался.

– Не спорь с отцом! Совсем страх потерял?

– МилАй, он тебя не уважает, – подливала масла в огонь Наташа. – Забыл, кто его содержит и кормит!

– Сдам в тюрьму, тогда вспомнит батьку, – грозил любящий отец. – Меня батя рогачом42 долбил и сделал человеком! А то еще молотком как врежет, так сразу уважение просыпалось!

– Оно и видно, каким ты человеком стал…

Борис Николаевич у себя в Смальцо вино творил, но с нами никогда не делился, так как оно было для их родни – «белой кости». Зато талантливо косящий под немецкого оккупанта дед любил, обильно «смочив жало», рассказывать, как в молодости на сборе хлопка одурманенных хлопковыми испарениями девушек подвергал сексуальной эксплуатации в извращенных формах. С таким смаком и скабрезными подробностями расписывал, что у зятя глаза как два прожектора в ночи горели и стойкая эрекция начиналась. После этого всю ночь звуки бурного совокупления папеньки Вити и фривольной «горячей штучки» – Наташи мешали нам спать.