В школе учителя крайне не любили наши с Пашкой валенки из-за того, что подшитая к ним резина оставляла жирные черные полосы на светлом линолеуме.

– Костромин, носи сменную обувь! Техничка замучилась уже следы от твоих валенок оттирать, – говорила классная руководительница.

– А где я ее возьму? И следы не от валенок, а от галош.

– Не умничай, а то сам будешь пол мыть. У тебя разве нет сменной обуви?

– Нет.

– Не ври! Я позвоню отцу и спрошу.

– Звоните.

– Вот прямо при тебе и позвоню, чтобы не обманывал впредь. Пошли в учительскую.

Мы спустились на первый этаж, и зашли в учительскую.

– Какой у отца рабочий номер?

Я назвал номер, она набрала.

– Здравствуйте. Виктор Владимирович? Это вас беспокоит классный руководитель вашего сына, Наталья Ивановна.

– И что? – донесся из трубки грозный рык папаши. – Что этот урод натворил в этот раз? Школу поджег?

– Нет, ничего особо не натворил, просто не носит сменную обувь.

– Какую еще сменную обувь?

– Понимаете, он ходит в школу в валенках…

– Не босиком же ему ходить?

– Нет, не босиком, но от валенок на линолеуме остаются черные полосы.

– А я тут при чем?

– Повлияйте на ребенка, чтобы носил сменную обувь.

– Какую еще сменную обувь? Где он возьмет сменную обувь?

– У него нет сменной обуви? – не поверила Наталья Ивановна.

– А вы ему купили ее? – донесся из трубки полный неприкрытого ехидства голос папаши.

– Я-то тут при чем?

– Вот и я не при чем! У вас еще что-то есть ко мне? А то мне пора совещание проводить. Работа не ждет.

– Нет.

– Ну, спасибо, что позвонили. Если что, то всегда можете мною располагать. Навозу там или еще чего. Звоните, не стесняйтесь, – положил трубку.

– Я же вам говорил, – прервал я повисшую в учительской тишину.

– Дикость какая-то! У детей директора не самого бедного в районе совхоза нет обуви сменной! Кому скажи – не поверят.

– Так я пойду?

– Иди. Ходи в валенках. Я директору и завучу сама скажу, что разрешила.

Зато Настя щеголяла в школе невиданными нарядами и блестела бижутерией как новогодняя елка в Кремле.

После того, как я, будучи еще довольно наивным юношей, великодушно обучил матушку Наташу доить коров, она заявила:

– Четыре коровы это многовато для нашей скромной семьи. Витя, милАй, надо что-то делать!

– А что делать, милая? – недоуменно почесал блестящую от пота лысину папа Витя. – Что тут сделаешь?

– Витя, я подумаю и все тебе скажу, что делать, – внушительно заявила Наташа.

– Надо уменьшать! – как отрезала она на следующее утро.

– Что уменьшать?

– Коров поголовье уменьшать. Что тут непонятного? Ты как тот есаул, который бросил в коня.

Следствием этого судьбоносного для поголовья нашего скота решения была сдача одной коровы и одной тёлки в райцентр на мясокомбинат, где они были по бартеру обменены на полукопченую колбасу. Колбаса по отлаженной схеме была передана родителям в Смальцо на реализацию. Тогда там строили крупнейший в области католический костёл. Возле костёла хитрая Зельма Карловна продала колбасу с немалой выгодой для своего семейного бюджета. Наш же семейный бюджет при Наташе стал совершенно не транспарентным.

Заодно предприимчивая Наташа не забывала творогом, сыром и маслом моего производства торговать. Нам оставалась с молока лишь сыворотка. И то в лучшем случае, если хозяйственная «благодетельница» её свиньям не скармливала.

– От свиней больше толку, чем от вас, – приговаривала она. – Свиней хоть на мясо можно сдать, а вы только жрете и гадите.

Свинина в те годы нарасхват шла, об африканской чуме свиней еще никто и слыхом не слыхивал. Несытое было в городах и весях российских время при дешевой нефти. Между прочим, «крутой мачо» Витя при всей своей извращенно подлой сути свиней резать панически боялся. То ли корни еврейские сказывались, то ли комплексы детские мучили. Сначала призывал он Кольку Лобана, то еще кого-нибудь, вроде Моргуна, резать милых и доверчивых животных, мясо которых вовсе не зря две мировые религии кушать воспрещают. По традиции резчику приходилось наливать и согласно установленной «таксе» давать часть мяса и уши убиенной свиньи. Если матерый мясоед потерю свиных ушей переносил вполне безболезненно, так как из брезгливости их не ел, то тратить спиртное скряге казалось непозволительной роскошью.