На весь этот день он предоставил Мойделе самой себе. Отвязав козочку, молодая девушка взяла ее с собой и отправилась в лес. Глядя ей вслед, Добланер, со свойственным ему невозмутимым спокойствием, решил, что горести, подобные той, через которую она проходит в настоящее время, переживать неизбежно, и что с течением времени, под выполнением обычных занятий, Мойделе постепенно войдет в колею своей прежней жизни. Причем он, конечно, немало рассчитывал на успех своих доводов. Так обыкновенно бывает с пожилыми людьми, которые настолько уже далеки от ощущений своей молодости, что совершенно перестают понимать их в других. Добланер сознавал, что за своим любимым делом он совсем забросил в последнее время заботы о своем ребенке. Обвиняя себя в некотором, конечно невольном, содействии взаимной склонности молодых людей, он решил исправить свою оплошность и отныне никогда больше не оставлять дочь одну, а брать ее с собой в горы. При этом Добланер твердо намеревался попытаться вернуть свою прежнюю веселость, считая ее лучшим средством для того, чтобы развлечь Мойделе.

Вышло, однако, иначе, и отцу скоро пришлось убедиться, насколько неверно он понимал свою дочь. Когда наступил вечер и Фефи, окончив хлопоты по хозяйству, ушла к себе, Добланер в ожидании шагал взад и вперед по комнате. Мойделе сидела с работой у стола. Платка на головке не было, и распущенные волнистые пряди белокурых волос небрежно ниспадали со стройных плеч. Останавливая на дочери пытливый взор, Добланер теперь впервые созерцал ее необыкновенную красоту и был невольно поражен при виде ее тонкого, слегка побледневшего личика, обрамленного ореолом шелковистых волос.

Добланер не имел обыкновения постепенно заводить речь о чем бы то ни было, а любил разом приступать к тому, о чем собирался говорить. Так сделал он и теперь. Подойдя к дочери и ласково гладя ее по головке, он категорически заявил, что не дело она затеяла с графом и что неизбежно отрешиться от этой неразумной любви, так как она, во всяком случае, должна кончиться ничем.

Заметив испуг дочери при этих словах, Добланер принялся успокаивать ее, поясняя в то же время, что ему вполне понятно ее, как он выразился, милое отношение к графу и что вся вина лежала на нем одном, на опрометчивой поспешности, с которой он предложил молодому человеку гостить у него. При этом Добланер прибавил, что неосторожность эта произошла оттого, что он считал Мойделе все еще ребенком, почему и оставлял ее совершенно безбоязненно с гостем одну.

Не речи отца испугалась Мойделе. К его прямой и несколько резкой манере выражаться она давно привыкла. Но ее смутила неожиданность этого разговора и неизбежность поведать отцу про свою любовь.

Добланер опять зашагал по комнате; он особенно настаивал на необходимости бесповоротно отказаться от безумного увлечения.

Но одна мысль об этом приводила Мойделе в содрогание. Отнюдь не из ребяческого упорства, но в силу самосознания любящей женщины, она кратко возражала на все доводы: «Отец, я не могу не любить его».

Останавливаясь посреди комнаты, Добланер машинально и точно вопросительно повторял эти слова, невольно переносился в давно прошедшее время. Совершенно также, с той же уверенностью в голосе говорила давно, давно мать Мойделе, когда хотели отклонить его сватовство. Ее твердая решимость осилила тогда все сопротивления и осчастливила его на многие и многие годы. И вот теперь он слышал те же слова из уст Мойделе, которая тут же прибавила, предупредив всякое возражение с его стороны: «Альфред любит меня так же, как и я его».