Она бежит по узкой заснеженной тропинке куда-то вниз. Босиком, в своей ночной сорочке. Это широкий овраг. Наверное, очень широкий, потому что вдали виден перекинутый через него мост. По мосту едут машины, их можно угадать по мелькающим включенным фарам, ведь зимние утренние сумерки еще не кончились. Там люди, там движение и жизнь. А она одна, мчится на пределе дыхания, прямо в реденький еловый лесок на дне. Если удастся его миновать, а потом взбежать по тропинке наверх, в просыпающийся город, она будет спасена. Но то, от чего она спасается, больше и быстрее нее. Это страшное, безмолвное нечто за ее спиной, оно догоняет, тянет волосатую лапу и вот-вот схватит. Когда-то оно было человеком. Маленьким, миленьким, розовеньким, в перетяжечках, младенцем. И вот ведь что непостижимо – завтра оно снова будет человеком… А для нее никакого завтра не будет, если она не одолеет этот овраг.

На плечах у нее какая-то тяжесть. Рюкзак. Звериным инстинктом она понимает, что ноша тормозит ее, мешает, к тому же так преследователю удобнее всего схватить ее. Не смея остановиться, она передергивает плечами, лямки сползают, рюкзак соскальзывает и остается позади, на тропинке, как маяк, как след из хлебных крошек.

Уловка запоздала. Монстр с человеческим лицом уже слишком близко. Она почти чувствует затылком его учащенное дыхание. У них обоих – и у хищника и у жертвы – кипит в крови адреналин. Только он бодр и весел, погоня его радует, возносит на пик существования. Он затем и родился, чтобы настигать и убивать. А она уже выбилась из сил, их не хватит, чтобы подняться в гору.

Она круто сворачивает в сторону, петляет между колючих веток в надежде спрятаться. И вдруг останавливается.

Лесок мал и просвечивается насквозь. Там, где зеленые лапки не переплелись меж собой, снег мог падать свободно. Сугробы образовали причудливый лабиринт между темными пятнами голой земли вокруг стволов елей. Это красиво даже в невыразительном сером утреннем свете. Она стоит и всматривается в этот белый, нетронутый городской копотью снег, словно уже неживая.

И она видит, как снег меняет цвет. Он напитывается розовым, как губка водой. Один, два, пять – из снега начинают бить алые фонтанчики. Темные плотные струйки взметываются невысоко и падают обратно, пропадая в сплетении миллионов снежинок. Она оцепенело отмечает, что снег не тает, а ведь кровь горячая, она курится в морозном воздухе. И она знает, что стоит лишь немного повернуть голову, и она сможет увидеть источник этого кровавого раздолья. Ведь она уже бывала в этом месте.

Чудовище где-то рядом, вне поля ее зрения, но оно здесь. Оно притаилось неподалеку и довольно, сыто урчит. Оно больше не опасно. Оно ведь уже взяло, что хотело – ее жизнь.

Ее босым ногам становится тепло. Она оборачивается и видит, что темная густая жидкость заливает их следы. Снег отдает ее, не в силах впитывать больше. Она стоит по щиколотку в дымящейся луже, которая согревает ее ступни.

И вот тут она, наконец, начинает отчаянно кричать, хотя смысла в этом уже нет никакого.

В первую ночь Ксения переполошила медсестру. После третьей ей все-таки назначили снотворное. А еще через день постельный режим закончился.

Михаил Афанасьевич добросовестно появлялся каждый день. Просто заглядывал на минутку, справлялся о самочувствии, бросал с порога пару ободряющих фраз и исчезал. Ксения понимала, что необходимости в этом нет, он ведь не осматривал ее, не проводил перевязок, не интересовался жалобами. Светские беседы на уровне «Как дела? Хорошо? Вот и отлично» в его обязанности явно не входили, поэтому проявление внимания было ей особенно приятно. Его визита она ждала с самого утра. Тем более что тягучие, нескончаемые больничные дни разнообразием не баловали. Через несколько суток такого «одиночного заключения» даже ужин начинаешь ждать, как событие, гадая, а что новенького дадут сегодня.