Алёша перекинул левую ногу через седло, подбоченился.

– Ты, дядя, гляжу, ростом велик да умом коротковат. Сначала бы выслушал, а потом балаболой обзывался. Я хоть летами и молод, а зазря трепаться не люблю. Ежели говорю, что дело у нас важное к самому князю Юрию свет-Всеволодовичу, значит так оно и есть. Князь ещё нам приплатит, когда узнает, что мы ему привезли. Так что смотри, верста, не считай чужое до ста, а лучше своё до трёх, – Алёша рассыпал слова с прибаутками, будто сухой горох по избе. – А то как бы не просчитаться да без порток не остаться. Кто верной чуйки не имеет, тот службу толком не блюдёт.

Последняя приговорка была Горазда, который частенько её повторял.

– Это кто здесь такой говорливый, кому князь приплатит? – раздался громкий весёлый голос.

Стража расступилась, из-под арки выехал молодой богато одетый всадник на сильном, откормленном вороном коне. За всадником теснилось ещё несколько верховых в одежде попроще, но тоже явно недешёвой. Одни шапки, отороченные у кого выдрой, у кого бобром, а у кого и соболем говорили о многом.

Горазд учил Алёшу запоминать увиденное сразу и в подробностях.

«Иногда от одного твоего взгляда зависит, жить тебе или умереть», – говорил он и убирал скатерть со стола. Под скатертью обнаруживалось вперемежку разное: пара ложек, стрела, грибы,

горшок, несколько монет разного достоинства, мамины колт[8] и бусы, кольца, нож, кусок хлеба…

Горазд считал до пяти и снова набрасывал холстину, после чего его ученик должен был перечислить всё, что увидел и запомнил. С каждым разом предметов становилось больше, а счёт быстрее и короче. До тех пор, пока Алёша не научился безошибочно запоминать до дюжины предметов на счёт «два».

Теперь ему хватило одного взгляда, чтобы понять, кто перед ним.

Он подал товарищам знак соскочил с коня, воскликнул:

– Будь здрав, великий князь! И ты сам, и вся родня твоя, и дружина верная!

После чего снял шапку, склонился в земном поклоне. Затем распрямился, надел шапку, посмотрел богатому всаднику в глаза:

– Дозволь слово молвить, надёжа-государь!

– Как ты меня назвал? – удивлённо спросил всадник.

Вместе со спутниками он уже выехал из тени арки, остановил коня, и теперь все, включая резко посторонившихся и ставших почти незаметными стражников и Первуши со своей телегой, расположились живописной группой прямо на небольшой площади перед Золотыми воротами.

Несколько пеших крестьян, направлявшихся в город, и два воза с сеном, запряжённые волами, видя такое дело, встали в отдалении, не решаясь пересечь мост. От греха подальше.

– Надёжа-государь! – чётко повторил Алёша и снова поклонился. На этот раз поясным поклоном.

– Впервые слышу, – поднял густую тёмную бровь князь (а это был он, великий князь Юрий Всеволодович). – Сам придумал или слышал от кого?

– Сам, надёжа-государь. Только что. Прости, коли не по нраву пришлось.

– Боек, боек, – усмехнулся князь и обернулся к спутникам. – А?

Пятеро всадников – все молодые, ровесники князя, с луками в кожаных налучьях, притороченных к сёдлам и тулами, полными стрел, за плечами, переглянулись, засмеялись охотно. Мол, что боек, то боек. Не отнять.

Князь окинул быстрым взглядом спешившихся товарищей Алёши; Первушу, почтительно сдёрнувшего шапку; пленного половца с перебитой ногой, упрятанной в лубок и связанными впереди руками, сидящего с понурым видом на заводной лошади. Снова посмотрел на Алёшу.

– Кто таков?

– Лёшка, Алексей, прозвище Попович. Отец попом был, Леонтием звали. Рязанские мы.

– Рязанские, значит, – хмыкнул князь. – То-то, гляжу, рожи хоть и молодые, а уже наглые. Бунтовщики?