Толпа требовала смерти. Губернатор, говорили, спросил:

– Я что сделал вам дурного?

– А что ты нам сделал хорошего? – передразнила его женщина.

Рассказывали еще и о некоторых жестокостях над ним, но, кажется, это неверно. И тут кто-то, будто бы желая даже прекратить эти мучения, выстрелил из револьвера губернатору в голову. Однако толпа – как всегда бывает в революции – не удовлетворилась этим. Кровь – заразная вещь. Его труп извлекли на главную улицу, к памятнику прежде убитому губернатору Слепцову. Это мы опять видели. Шинель сняли с него и бросили на круглую верхушку небольшого деревца около дороги красной подкладкой вверх. А бывшего губернатора толпа стала топтать ногами… Мы смотрели сверху и… молчали… Наконец (это было уже, верно, к полудню или позже) все опустело. Лишь на середине улицы лежало растерзанное тело… Так открылся первый день революции в нашей Твери…»

То, что большинство из этих людей (толпы народа, убившей губернатора) формально причисляли себя к православию, становится видно из следующего эпизода, описанного епископом Вениамином: «Когда я проезжал Харьков и задержался там, то был очевидцем следующей сцены. На центральной городской площади, где помещались и кафедральный собор, напротив него присутственные места, а справа – университет, собралась огромная толпа народа, которая стояла к собору спиной, а к губернскому управлению лицом и смотрела вверх, на крышу этого здания. Я обратился туда же. Вижу, что по железной крыше карабкается солдат в шинели. Куда он?.. Потом взбирается осторожно на самую вершину треугольного карниза, лицом к собору. Смотрю: у него в руках дубина. Под карнизом же был вылеплен огромный двуглавый орел с коронами и четырехсаженными распростертыми крыльями. Это – символ собственно России, смотрящей на два континента – Европу и Азию, где ее владения. Но обычно его считали символом царя и его самодержавной власти. Разумеется, революционному сердцу данного горячего момента было непереносимо видеть «остатки царизма». И решено их было уничтожить, насколько возможно. Кто же будет препятствовать?.. Теперь – свобода и угар. Но дело было опасное: вояке легко было слететь с трехэтажного здания и разбиться насмерть. Однако дело серьезное, государственное – революция, есть за что рисковать и жизнью… Приловчившись, солдатик встает во весь рост и на виду у всего честного народа, не спеша, снимает военную фуражку, истово кладет на себя три креста, покрывает голову, берет обеими руками дубину и двумя-тремя ловкими ударами сбивает и корону, и головы орла»[56].

Безусловно, в то страшное время, были среди людей тысячи и тысячи тех, кто не поддался общему психозу революции, кто сумел сохранить в чистоте свою веру и человеческое достоинство, кто без тени смущения шел на смерть за Веру Христову и т. д., и т. д. И все-таки даже большинство из тех, кто всегда старался строить свою жизнь по Евангелию, жить в соответствии с основными христианскими истинами, фактически не проявляли да и не могли проявить сколь-нибудь заметной социальной активности, достаточной для того, чтобы остановить надвигающуюся угрозу[57]. Да и в среде духовенства, наряду с тысячами исповедников веры Христовой, нашлось немало таких, чья жизнь и деятельность была не примером истинной христианской жизни, а соблазном для ближних и поводом к тому, чтобы возненавидеть все, что связано с христианством и православием: «во время самих гонений на Церковь – в ней оказываются отнюдь не только исповедники и диаманты веры. М. Новоселов, по некоторым сведениям, сам в начале 20-х годов ставший епископом гонимой катакомбной Церкви, утешал несладкими словами: «Не будем смущаться и неверностью множества пастырей и архипастырей, как явлением неожиданным: это не новость для Церкви Божией, нравственные потрясения которой, исходившие всегда от иерархии, а не от верующего народа, бывали так часты и сильны, что дали повод к поучительной остроте: «Если епископы не одолели Церковь, то врата адовы не одолеют ее»