– Слушай-ка, Урусов! – вдруг неожиданно вырвалось у Охватова. – Ты когда-нибудь думал, что тебя могут убить на фронте?

– А то как же. Все думают, и я думаю, – ни капельки не смутившись, признался Урусов и надолго умолк, сосредоточенно занявшись едой. Прожевывал долго, усердно. Прикончив все, точно выстрелил в лоб Охватову, сказав:

– Ты, малый, по-моему, фронта боишься. – Охватов смешался и промолчал, Урусов вдруг поднялся на ноги, пробежал пальцами по пуговицам своей гимнастерки и, оголив тощую волосатую грудь, показал Охватову косой, от плеча к соску, лиловый в зазубринах шрам: – Вот до этой памяти я тоже трусился как осиновый лист. И понимаю тебя очень даже хорошо. А на финской вот окрестили, и не ведает теперь душа моя страха. Будто заново я родился. Да, к слову пришлось, Охватов! Сегодня мы комиссару нашему Сарайкину подкинули такой вопросик, шутя вроде. Почему это у нас не учат бойцов, как подавить в себе страх? Это очень тонкая штука, чтоб солдат чувствовал себя на поле боя, как вот мы с тобой при беседе. У них там, у немцев и прочих, все это решено просто: убили тебя в бою – прямоезжей дорогой попадешь в рай. Только после смерти начнется твоя настоящая счастливая жизнь. И выходит, жив остался – хорошо, убили – еще лучше.

– Не всяк же верит в эту чушь.

– Кто говорит – всяк? Однако засвистит да загрохочет над твоей башкой, по нужде вспомнишь Богородицу.

– Да, а что вам комиссар ответил?

– Сарайкин-то? Сарайкин, брат, мужик верткий, нашелся. Человек-де рожден не для смерти, а для жизни, и думать он обязан только о жизни.

– Ловко он сказал, комиссар-то.

– Еще бы не ловко. Живи и делай свое живое дело, а где положено тебе откинуть копыта, места того загодя не узнаешь и не обойдешь его, не объедешь. Слова эти, Охватов, намотай на ус и живи веки вечные. – Урусов взялся за топор, с мужицкой сноровкой пальцем попробовал его острие и хитро подмигнул: – Живы будем – не умрем.

«Есть у человека судьба, – с легким сердцем думал Охватов, уходя от Урусова. – Как ни поворачивай, а каждому на этом свете дан надел, сколько прожить и где умереть. Суждено утонуть, в огне не сгоришь…»

И вот так всегда. Сегодня, после наряда, можно бы лечь спать до отбоя, но Охватов был взвинчен, возбужден какими-то неясными ожиданиями и до построения на поверку болтался по расположению, сходил к штабу полка, где из алюминиевого бачка вволю напился мягкой колодезной воды – в ротные бачки воду всегда набирали из Шорьи, и она пахла теплым илом.

Уже в палатке, раздеваясь, Охватов почувствовал вдруг тошноту, головокружение и слабость, а через полчаса у него поднялась температура и началась рвота.

Дежурный по роте помог ему одеться и увел в санчасть.

Полковая санитарная часть помещалась в тесовом бараке, побеленном изнутри известью. В нем не было ни потолка, ни пола: вверху чернели стропила и пустые матицы, а внизу, под ногами, был насыпан чистый речной песок. В приемную к Охватову вызвали Ольгу Коровину, недавно начавшую службу военфельдшером.

– Как же вы так? – сочувственно говорила Коровина, подавая Охватову порошки и воду. – Разве можно много есть на пустой желудок? Еще древние греки говорили: если хочешь быть здоровым, во всем знай меру. Но ничего, до свадьбы, видимо, теперь далеко, и вы поправитесь. Пойдемте, я уложу вас в постель. Положим грелку, и к утру будете здоровы.

Кровать Охватова стояла рядом с приемной клетушкой, и он видел, как туда входил и выходил санитар, был хорошо слышен мягкий, спокойный голос военфельдшера. Охватову, как ребенку, хотелось, чтобы она к нему подошла и сказала что-нибудь своим приятным, успокаивающим голосом.