То есть, значит за тех, кого больше не встретить, увы.

Не финал, а движение сердца важней остального —

Это понял не сразу, но всё же я понял сполна,

И с печалью зрачки – убедился – надёжнее взгляда стального,

Ибо жизнь не из стали, вернее, стальной не должна быть она.

Праздника душа давно не ищет.

Впрочем, и не думает о нём.

Греет же меня теперь, дружище,

То, что поросло уже быльём.

Ну, конечно, это только шутка.

Греться в прошлом – право, ерунда.

По-другому лучше напишу-ка:

Человечней жили мы тогда.

Ничего, что нет следов эпохи,

Скудным и печальным чей был быт,

Радостей же – считанные крохи…

Только мною всё же не забыт.

Видится порою мне, как тает

Снег московский и, добавив радость дню,

На трофейном «Опель-капитане»

Фронтовик катает ребятню.

Фронтовик из нашего же дома —

Старого, с десятками квартир, —

Звали его дети: дядя Грома,

Дружно добавляя: – Прокати!

И по мостовым весенним мокрым

Мчал счастливых «Опель-капитан»…

– Прокати! – воскликнуть снова мог бы,

Так же, как тогда, когда был мал.

Будь добро из золота, то проба

Высшая стоять должна бы там,

Где навек остались дядя Грома,

Темно-синий «Опель-капитан».

Как театр, начавшийся с вешалки:

Папиросный дымок, вино

И созвездия перемешанные,

Будто косточки домино.

Из окна слегка приоткрытого

И зашторенного на треть,

Нестареющая «Рио-Рита» —

Не желающая стареть.

Листопадами и метелями

Время мечено, но до сих пор

Снятся мне иногда незатейливые

Декорации те к пьесе Двор.

Незнакомым россиянам,

зачисленным властью в «иностранные агенты»

О, город мой, давным-давно не я ли

Любил смотреть в рождественские дни,

Как снегирями в мокрый снег ныряли

Твоих автомобилей стоп-огни.

О, город мой, давным-давно не мне ли

На Пресне или у Москвы-реки

Порою сквозняки печально пели.

Твои, а не чужие сквозняки.

О, город мой, мне так давно неведом

Ни свежий воздух твой, ни новый смог,

Но сердцем я к твоим причастен бедам,

А, значит, «инагентом» зваться б мог.

Москва, Россия, мы давно не вместе,

Не жалуясь же, впрочем, на судьбу,

Быть «инагентом» счёл бы делом чести,

Я говорю, имея вас в виду.

Сестре Татьяне

На антикварных рынках

Встречались мне в бумагах

Военных лет открытки

И письма из Гулага.

Писавшиеся с болью,

Достоинством и честью,

Тем, кто ушедших помнил

И тем, кто враз исчезли.

Тут – крепкие объятия,

Там – раненое сердце.

Как гвозди из распятия,

А ныне – для коллекций.

Какими каталогами

Оценишь боли схожие?

Какими эталонами,

Когда мороз по коже!

Смотрю на те, что собраны

И дорожу которыми, —

В них жизни за засовами —

За штампами конторскими.

Неважно, что помарки

И труден глазу почерк —

Лежат в соседстве с марками,

Которых нет на почтах.

Альбомные страницы

Пронзило их дыхание,

Отсутствуют границы

С тем, что отныне – давнее.

А всё же не минувшее,

Ведь душу жжёт поныне

И лучшее, и худшее,

И то, что между ними.

Смотреть вперёд? Да, что же там увидишь! —

Но, может, лучше терпкое винцо

Пить, вспоминая тех, кто, будто в Китеж

Уехав, не напишет письмецо.

Или, покуда день лениво киснет,

В туман сентябрьский солнце унося,

Причёсывать растрёпанные мысли, —

С растрёпанными дальше ведь нельзя.

Одно лишь понимаю – нынче с толку

Я сбит и малость, кажется, раскис

Средь огоньков, разбитых на осколки,

На мокрых тротуарах городских.

Печальной скрипкой влажный ветер плачет,

И шляется за мною по пятам,

А наступивший вечер пуст и мрачен,

Как выжженный пожаром Нотр-Дам.

Мир без друзей пустеет понемногу,

И вянут дни, как осенью цветы.

С минувшим веком мог идти я в ногу,

Но спотыкаюсь с нынешним, увы.

В часы, когда для сердца нет комфорта,

Припомни пруд, где лилии цветут,

Чьи лепестки, как будто газ в конфорках,