Мнацаканян выслушал внимательно работы и сказал, что необходимо более разнообразное развитие тем, а также отметил, что у меня недостаточно развита вариационная форма. Саму форму вариаций он предлагал сделать не классической, с постепенным усложнением темы и фактуры, а более динамичной, с меняющимся характером темы вариаций в разных жанрах, при том, чтобы ее элементы хорошо узнавались на слух. Поинтересовался, нет ли у меня партитур для оркестра. Таких партитур у меня не было, зато я послушала работы других ребят, студентов и аспирантов, и профессор также давал им замечания и рекомендации. Время от времени он отрывал голову от партитурных скрутков и в задумчивости риторически вопрошал: «Вот что бы на это сказал мой великий педагог Дмитрий Дмитриевич Шостакович? Когда я думаю над вашими работами, я всегда задаю себе этот вопрос», – пояснил он, обращаясь ко мне как к новичку и сделал пояснительный жест рукой.

Далее мы углубились в прослушивание классной программы: «Тропою грома» Кара Караева, балета «Гаяне» Арама Ильича Хачатуряна и второй симфонии для струнного оркестра Мнацаканяна. Он рассказывал, как работал над ее созданием, как впервые принес ноты оркестру и потом делал правки в партиях, описывал, насколько волнительны и долгожданны были репетиции. Рассказал нам, что лирическая побочная тема в ней – эта тема, близкая колыбельной, которую ему пела его мать, а многие мотивы произведения навеяны поэтическими образами родной Армении.

«Когда я приехал из Еревана в Ленинград первый раз, я был очень молод, – повествовал Александр Дереникович. – Мне было лет четырнадцать, и я играл на скрипке, хотел стать скрипачом. Меня сопровождала мать. Тогда лицей при консерватории назывался ЦМШ, и я туда поступал, потом долго учился в консерватории, в классе у Ореста Александровича Евлахова вместе с другими известными композиторами. А потом в аспирантуру мне посчастливилось попасть к Дмитрию Дмитриевичу Шостаковичу. Он много мне помогал, ему нравились мои работы, которые я ему приносил, и он меня поддерживал. Мы получали неплохие аспирантские стипендии, на которые можно было неплохо жить. Между собой Шостаковича мы называли: «Учитель. Великий Учитель». Он в те годы уже много болел, но, не глядя на плохое самочувствие, все еще приходил на занятия в консерваторию, с трудом поднимался в свой класс по лестнице. Когда ему приносили ученики партитуры, которые ему не нравились, он морщился и не хотел на них тратить время, а предпочитал более одаренных студентов и уделял им больше своего внимания. У него был небольшой класс аспирантов. А особенно Учитель не любил неготовых работ. Однажды ему в класс ученик принес сырую и наспех сделанную работу и долго объяснял, что тут у него будет так-то и вот так-то… Шостакович долго смотрел на него из-под своих очков в черной оправе, а потом изрек: «Так заканчивайте, заканчивайте поскорей!».

Сам он был очень требовательным к себе. В то время не существовало наборных нотных программ и систем и все ноты Дмитрий Дмитриевич писал вручную. Часто, заметив ошибку в партитуре, он принимался писать ноты заново. Ему говорили: «Зачем, ведь эта такая титаническая работа, переписывать партитуру симфоний!». Но он переписывал их вновь и вновь, пока партитура не удавалась идеальной, и, конечно, болел от этого, сильно повредил себе руки. Для нас, студентов, Дмитрий Дмитриевич Шостакович был непререкаемым авторитетом. А Александр Дереникович был благодарен за участие Учителя в его жизни и помнил о Шостаковиче всю свою жизнь.

Далее Мнацаканян продолжал повествование о своей жизни после окончания консерватории. «Меня пригласили на студию Ленфильма, для того, чтобы писать музыку для кино. Тогда это было очень престижно, бывало, что композиторам давали Государственные премии за такие заказы, и я с удовольствием взялся за работу и очень радовался, что ее получил. В Ереване живет моя родная сестра, а сам я уже много лет не был на Родине. Так и остался навсегда в Ленинграде…»