В класс я зашла робко, с замиранием сердца. Моему взгляду представилась следующая картина: в окружении своих студентов, откинувшись в красном истертом кресле подле двух кабинетных роялей, сидел Александр Дереникович Мнацаканян и рукой с перстнем подал мне повелительный, почти царский знак: «Заходи!». И я зашла…

Мнацаканян был армянином и его манеры поведения были отмечены и украшены особым достоинством и неспешностью, а речь была с восточным акцентом и насыщена иносказаниями. Он был человеком наблюдательным, с цепким умом и превосходной памятью, несмотря на преклонный возраст. Его чувство юмора позволяло ему балансировать между педагогическими замечаниями и остроумной шуткой. Это воспринималось легко и просто учениками и всегда приносило плоды в его педагогической системе.

Вот пока он так сидел в своем кресле полулежа, полусидя, в классе царила абсолютная тишина. Все ожидали появления остальных поступающих и с любопытством приготовились слушать творения своих коллег, не без ухмылки и доли доброй иронии. Я ощутила в 315 классе атмосферу творческой свободы и радости, как нигде в другом месте, и страх отступил и покинул меня. Студенты начали показывать свои работы поступающим, а мы, поступающие, студентам и Мнацаканяну. Все шло своим чередом. Мнацаканян, внимательно выслушав работы, делал замечания и высказывал свои пожелания, затем ученики, получившие консультацию, удалялись вглубь класса, уступая очередь новым. Тут вперед шагнул к роялю с увесистой партитурой в руках третьекурсник Антон Лубченко. Он только что закончил свою первую симфонию и ему не терпелось продемонстрировать ее публике. Пальцы его рук были перепачканы свежими чернилами и завязаны лейкопластырем. Ноты он писал вручную, по старинке. Антон сел за рояль и пальцы побежали по клавишам. Звуки рояля разбрызгивались и вылетали как золотые звонкие монеты из-под пальцев композитора, и мы все услышали причудливую современную и необыкновенно талантливую музыку, несколько напоминавшую творения Дмитрия Дмитриевича Шостаковича. Александр Дереникович не мог не отметить этого, но высказал свои мысли в шутливой форме и добавил замечания по оркестровке. Я была очень поражена этой симфонией, потому что ничего подобного сама еще не писала и стояла как завороженная и слушала. Далее последовала пауза и педагог произнес: «Кто следующий?». Меня плотным кольцом обступили учащиеся и я стала доставать свои небольшие запасы из рюкзака. Аспирант первого года обучения, Илья Остромогильский, сбегал в фонотеку за магнитофоном и помог включить мои кассеты. Затем следовало долгое прослушивание моей музыки и демонстрация сочинений на фортепиано. Я играла ему свои пьесы из вокальных и фортепианных сюитных циклов, и кое-что пела, наигрывая аккомпанемент на рояле. То и дело в речи Мнацаканяна мелькали слова: «Так-так, интересно!» или «Играй дальше!». Он внимательно слушал, сосредоточенно насупившись в своем кресле. Упомянул некоторых поступающих в нелестном для них ключе и принялся задавать вопросы о сольфеджио и о том, что именно мне готовить на экзамен. Поинтересовался моими педагогами по лицею, которые занимались моей подготовкой, я их назвала, и он одобрительно покивал головой. Далее последовали практические советы как именно освежить форму пьес или подсократить тот или иной кусок музыки. Показывала я пять произведений. Это были: «Песня комарика» из лирической музыкальной сказки «Мушка-зелянушка и камарык-насаты тварык» по сказочной поэме Максима Богдановича, «Юмореска» для струнного ансамбля с фортепиано, «Василиса Прекрасная» из фортепианной сюиты на сюжет русской народной сказки «Кощей Бессмертный», «Бабочки» для струнного ансамбля с фортепиано, «Токката» (позже переделанная в инструментальный номер «Скоки козы» из сценического действия «Коляда»).