Эрик глубоко вздохнул и сделал, как было велено. Сначала ничего не происходило, но на четвертый раз, когда старый прибор почти исчез из поля его зрения, он вдруг увидел на его месте здоровенный светодиодный экран. Эрик дернул головой и уставился на старый ящик с изумлением.

– Ага! Получилось-таки. Э-эх! Ты быстро научишься, – засмеялся Дядьяша и повел Эрика в комнату, – Теперь часы. Там где мои были, теперь картина висит. Смотри сюда, скажешь мне, что на ней изображено.

          На стене в квартире Дядьяши висели ходики, темные на фоне желтых обоев с осенними листочками. Маятник застыл в приподнятом положении, а стрелки показывали три пятнадцать. Эрик медленно скосил глаза, и у него получилось увидеть уголок пластмассовой рамы вместо ходиков. Он поморгал и сделал полшага влево. Теперь ему удалось разглядеть среднего размера оранжевый рисунок африканского восхода. Или заката.

– Ну? – Поинтересовался Дядьяша.

– Стадо жирафов бредет по саванне, – отчитался Эрик. Ему не терпелось побежать в свою квартиру и узнать, что там происходит.

– Э-эх! Хорошо, что хоть эту не продали. Погоди, не спеши. Тебе еще в зеркало надо взглянуть. На тот случай, если ты мне не веришь.

Зеркало было только в ванной. В нем Эрик отразился с повязкой на голове, бледный, как рыбье брюхо, в старом синем спортивном костюме, испачканном кирпичной пылью, и с тупым выражением на лице. Эрик привык видеть карие глаза в зеркале, но тут на него смотрели две черные точки в очень ярких белках. Не дожидаясь указаний, он отвел глаза и когда его отражение расплылось, он увидел в том же зеркале яркий солнечный свет на кафельной стене.

– Спасибо, Дядьяша, – сказал он, и, не слушая скрипучих окриков, кинулся из квартиры Вайзмана, сбежал по ступенькам последнего в доме подъезда и помчался к своему.

Всё там было по-прежнему: непонятный туман, похожий на сигаретный дым, свет в окнах, черные, непроглядные тени, пустые квартиры, шесть двадцать на циферблате и… никого.

В коридоре квартиры Эрик остановился. Он заметил, что если раньше, он бы немного запыхался от такого спринта, то теперь он как бы и не бежал вовсе. Ему опять стало очень страшно, он боялся и жаждал увидеть оставленную позади жизнь. Он отчаянно пытался понять, верит ли он, что мертв. Если это так, то как же не попрощаться с мамой и отцом, с младшей сестренкой и друзьями? К горлу подкатили слёзы. Эрику стало себя так жалко, что он заплакал и сел у стены на корточках. Он уткнулся лбом в колени и стал раскачиваться из стороны в сторону. Если он мертв, то почему ему так больно. Мертвым должно быть легче. Голова-то не болит. Почему же так больно в душе?

Вдруг у него над ухом послышался звук, который был скорее эхом, как из консервной банки, или как шум в большой раковине, которую отец привез из Греции. Эрик перестал рыдать и прислушался, не шевелясь. Он даже затаил дыхание и снова услышал тихое «Муф?», сказанное именно с вопросительной интонацией. Это был голос, который звучал как бы издалека и прямо над ухом одновременно. Не отрывая лба от колен, от скосил глаза и краем глаза увидел маминого кота, который стоял рядом и сопел. Он, как и все увиденное таким прежде неудобным способом, вблизи не был расплывчатым, а наоборот – четким, трехмерным и в фокусе. А вот как раз за ним все было как сквозь аквариум. Эрику был хорошо виден каждый ус, а янтарные глаза смотрели прямо на него. Хвост у кота нервно подрагивал, и от него запахло кошачьим кормом.

– Степан! – воскликнул Эрик и развернулся к коту, но тот сразу исчез. Запах тоже исчез.

          Эрик вскочил. Первым делом он побежал на кухню, но никого там не нашел даже краем глаза. В спальне родителей тоже было пусто. Он пошел в свою комнату и огляделся. В ней всё было, так он и оставил. На столе лежал открытый учебник, на вопросы из которого он ответил в этой тетрадке. Настольная лампа, которую он забыл выключить, горела, но ничего не освещала. Он стал отводить глаза в сторону и скоро убедился, что лампа выключена, тетрадки и учебники сложены стопкой, а на краю стола стоит стакан с водой. Все это было освещено обычным дневным светом.