Я замолчал. Где-то далеко на улице залаяла собака, прошелестел троллейбус. Наверное, последний.

– Жалко, что ты уезжаешь, – сказала Виолетта.

Я промолчал. Я лежал и думал о том, что одиночество в больших дозах – яд для любого, рожденного в социуме, а значит – к нему привязанного, обреченного искать «единомышленника», «родственную душу», «вторую половинку», быть в постоянной зависимости от отношений, от внешней и внутренней оценки с постоянно меняющимися критериями, которые сами по себе условны и зависимы от времени, места и обстоятельств. И если нет рядом ни одной «родственной души» – затеваешь сначала диалог с самим собой, потом начинаешь разговаривать с предметами, и наконец придумываешь себе призрачных соседей, обитающих здесь же – в твоих двадцати квадратных метрах убогой жилой площади, но, как бы… в другом времени.

Меня разбудил Перикл. Его тропическое чириканье нарисовало во сне какую-то солнечную лагуну с пальмами, берегом и океаном, которая – стоило мне открыть глаза – превратилась в не менее сочное, не по-зимнему голубое небо. Обилие солнца взбодрило, видимо, не только пернатого основателя демократии, но и его хозяйку, потому что из кухни вкусно пахло блинами. Под шипенье сковородки и клокотанье чайника Виолетта вполголоса напевала какую-то мультяшную песенку.

Была уже половина двенадцатого. Мне нужно было собираться. Я хотел перед отъездом заехать еще в пару мест.

Я встал, натянул джинсы. Услышав меня, Виолетта громко сказала:

– Иди завтракать.

– Ага, – буркнул я и пошел в ванную.

Через полчаса мы пили чай и смотрели в окно. Как обычно, молча.

– У меня к тебе просьба, – сказала вдруг Виолетта.

– Все, что захочешь, – улыбнулся я.

– Ты не сможешь что захочу… – ответила она серьезно, – Просто не рассказывай никому о том, что было вчера. Вообще. И не пиши об этом. Договорились?

– Обещаю тебе десять лет. У всего должен быть срок давности. Я же писатель. Давай – десять лет.

– Давай – пятнадцать. Только точно!

– Договорились! Кстати… У тебя есть какая-нибудь ненужная тетрадь или блокнот.

– На антресоли в прихожей целый склад макулатуры. Поройся. Я там какие-то тетради видела… Я тоже пойду. Надо к Светке сходить. Помочь. Уходить будешь, просто захлопни дверь.

Я пошел складывать в свой громадный дорожный рюкзак книги и вещи, разложенные вдоль стены у моего лежбища, а Виолетта как-то очень быстро собралась и встала в дверях прихожей молча наблюдать за мной.

– Ну что, я пойду? – спросила она, – Заходи, когда вернешься.

– Хорошо. Если вернусь. Ну дай что ли обниму.

– Ну на… что ли обними.

Мы обнялись, я поцеловал ее в щеку.

– Ну пока, – сказала она, махнула мне рукой и ушла.

Нужно было еще запастись бумагой для заметок. Я пошел за стулом.

Высоты стула не хватало, чтобы вволю похозяйничать на антресоли, и я на удачу запустил руку в бесформенную груду книг, газет и прочей антикварной типографщины. Я ухватил сразу три – вроде бы на ощупь – тетради. Две из них оказались брошюрами Ленина. Зато третья порадовала. Мне достался старый блокнот с голубой выцветшей обложкой, первые три страницы которого были исписаны аккуратным почерком с витиеватыми каллиграфическими завитушками.

Самолет набрал высоту, плавным разворотом пошел влево от освещенной остатком зимнего заката горной гряды Алатау. Я смотрел в иллюминатор и думал о том, что там, внизу, через два часа она – Виолетта – начнет свой ежедневный затяжной ритуал подготовки ко сну: нальет себе чаю, будет, по обыкновению, долго его пить, глядя в окно, потом – старательно мыть чашку, долго стоять под душем… Это ее тихое помешательство – соседи во времени – не плохой сюжет. Надо бы записать, чтобы не забыть…