– С красными, деда, нынче с красными.

– Эх, Ванька-Ванька! Всегда у тебя так, – вот ты как отец твой: то в говно вступишь, то в Красную Армию! Нельзя мне с тобою. Время-то новое, но как я, старый человек, старой формации, сродственникам в глаза смотреть-то буду? Что отец Александро мне скажет, когда приду я к нему в Никольскую церковь? Поздно мне уже меняться. Ты уж не серчай! Выбор твой уважаю, понимаю, но как-нибудь без меня на бухарскую сторону-то.

Дед резко схватил воблу и сиганул с нею за борт. Долго его не было видно, пока он не вынырнул далеко от лодки, по-прежнему с сухой фуражкой на голове, и быстро, «саженками», держа в руке воблу, поплыл обратно к берегу.

Услышав этот всплеск, обернулась и белуга, будара резко затормозила, зарываясь носом в воду и раскачиваясь. Белуга, раздувая щеки, с которых по торчащим вниз усам стекала вода, посмотрела на деда, потом взглянула на мотобот с хоругвями, перекрестилась передним плавником и говорит Ивану человеческим языком:

– И мне нельзя, Ваня! Я же царская рыба всё-таки, – мощно развернулась и поплыла, виляя туловищем за дедом.

Вслед за ней, черпанув бортом воды, круто развернуло лодку. Иван схватился за борта и пронзительно закричал:

– Что же вы все меня бросаете, я же через весь континент домой, к вам спешу! Бедствия терплю немалые, всё ради вас, любимые вы мои!

Оглянулась белуга:

– Мы тебя тоже любим, но поначалу определись Ваня, с кем ты? С этим берегом, али с тем? С красными, али с белыми? Под каким ты флагом ходишь? Чей приют выберешь? Нужон ли вообще тебе этот Красный Востокъ? Вишь, время такое! – сняла с себя хомут, метнулась, взлетев высоко в воздух, грохнулась светлым пузом об воду и на глубину ушла, оставив на поверхности расходящиеся кругом волны. Закружило и закачало будару. Деда только пятки и фуражка среди брызг мелькают. Тарахтение мотобота становится всё ближе и ближе…

…Открыл Иван глаза – ведь действительно, что-то тарахтит! Поднял голову, посмотрел сквозь прутья гондолы и увидел далеко внизу землю.

– Летим! – спокойно решил Иван, – Не надо было отцеплять от лебедки. Видел я узлы, которыми Евдокимов аэростат привязывал! Не морские то узлы были, и не те «восьмёрки», коими невода на Урале вязали. Бабские это были узлы! За такие узлы меня бы дед…, но лучше уж улететь, чем остаться с этими…

Сел Иван в гондоле, приподнявшись, посмотрел через край. Страшно! А хорошо-то как! Картина такая, что весь дух живой захватывала. Облака рядами, как будто лежа на стекле, плоско стелились выше Ивана, под ними во все стороны до самого горизонта насколько видит глаз – поля, леса, перелески, речушки всякие. Сколько проспал – не ясно, но солнце уже невысоко, отражается, сверкая, играя в мелких водах и заводях, – а значит, почти весь день. Тут же накатили голод и жажда. Вспомнил, что маковой росинки больше трех суток во рту не было, но… дело это завсегда терпимое, нередкое и давно уже обычное, хотя совсем привыкнуть к нему невозможно.

– Какая она Великая, …Россия! – думал с восхищением про себя Иван, смотря вокруг, – Сколько земли у неё и сколько богатств. Всех жителей расселить можно так, что друг друга даже встречать не будут, и все в достатке окажутся. …Так нет же, мать твою! Мало всё! Обязательно поднимут смуту, гегемоны проклятые! Не видят бездельники жизни без личного руководства, изменений, насилия и грабежа. И всё в столицах главным образом… Там всегда кричат громче всех. И плевать им на всех. А вопли с окраин они никогда не слышат…

Тарахтение не унималось. С другой стороны, далеко, под самыми облаками Иван, наконец, разглядел мушку – аэроплан. И летел он к Ивану. Первая мысль: