Наблюдатель аэростата – второй русский в полку – наотрез отказался это делать, так как не знал, как исполнить это технически.

– Нехилый мужик этот красный, хоть и помятый, – так размышлял ответственный за аэростат, – кто знает, кто кого скинет с высоты. Можно, конечно, связать. И отрезать в воздухе веревку, но… Просто расстрелять, – гораздо надежнее! Да и не по-христиански это!

У черкесов же (нехристиан) был приказ, который они должны были выполнить, – по-русски они почти не понимали, только приказы и команды. Дело дошло до моральных и религиозных устоев. Завязалась словесная русско-нерусская перепалка. Черкесы схватились за шашки. Наблюдатель за маузер. Но в самый разгар прений неожиданно налетели беспощадные красные, поставившие окончательную точку в принципиальном споре, и по состоянию Ивана решившие, что вот этот уж точно свой.

– Это не де-ри-жабль, – сказал Иван, еле раскрывая разбитый несимметричный рот.

– А что это?

– Наблю-дательный аэро-стат.

– А в чем разница?

– У дерижа… – бля мотор.

– Вот, товарищи! – сказал неожиданно воодушевленно командир, обращаясь к толпе, – Вот! …У нас теперь есть человек, разбирающийся в дирижаблях! Назначаем Ивана Услонцева красным пилотом дирижабля «Красный Восток». Ты, Услонцев…, пока не совсем ясен нам по своему социальному происхождению и должен ещё доказать свою верность пролетарской революции и послужить ей! И за все будешь отвечать по законам революционного военного времени, – он указал на мертвых черкесов, – Понял?

Иван, зажав подмышкой ненужные ему кавказские наряды, держась за челюсть, пожал плечами и понимающе кивнул.

– …А с мотором мы потом разберемся.

Аэростат привязали здесь же за дерево и за крюк, вбитый в развалинах церкви. Ивану выдали трехлинейку с одним патроном, так как человек в отряде он новый и ещё неиспытанный. Забравшись в плетеную корзину-гондолу аэростата, ставшую внезапно его законной вотчиной, постелив в ней бурку и никого не спрашивая о том, что можно, а чего нельзя, измучившийся Иван, положив папаху, ненужные черкеску и ичиги на всякий случай под голову, свернувшись калачиком, лег спать, укрывшись краем бурки. Вся спина его была в синих и красных полосах, и совсем свежих рваных рубцах. Ветер трепал и мял бока аэростата. Гондола качалась из стороны в сторону, словно колыбель. Под ритм начавшего моросить дождя Иван плавно провалился из этого беспокойного непонятного и тревожного мира в другой.

…Снилось Ивану, что плывет он с дедом в черной просмоленной плоскодонной дощатой бударе[2] через реку Урал. Дед в белой праздничной рубахе и казачьей синей фуражке с малиновым околышем сидит на веслах и энергично гребет, но кроме этого в лодку впряжена – почти так, же как лошадь, даже с хомутом – огромная темно-серая белуга. Лодка стремительно, как утюг, летит вслед хомуту и виляющей на поверхности горбатой серой мощной спине с высокими плавниками, разрезая воду. Летят брызги, волны расходятся во все стороны и уходят вдаль.

– Вот, Ваня, – говорит, загребая дед, – прогресс! Видишь, да? Совсем новое время наступило. Теперь с самарской на бухарскую сторону-то стали добираться намного быстрее. Будет тебе Восток!

Вдали стал раздаваться равномерный тарахтящий звук, дед бросил весла и, заслонившись от солнца ладонью, посмотрел в одну сторону, в другую, разыскивая источник этого звука, пока не увидел его.

Навстречу им по реке шел пыхтящий мотобот, над ним развевались золотые церковные хоругви.

– Ой, Ваня! – сказал испуганно дед, ухватившись за борта, и пригнулся, почти доставая седой бородой самого дна лодки, где в воде плескалась вобла, – всего одна штука, – Ой-ой-ой! …Запамятовал я, Ванька, с кем ты нонче? С красными, али с белыми будешь?