Бабушка лежала, чувствуя, как обжигающая боль в груди потихоньку стихает. Она внезапно поняла, что сын расстегнул ее одежду и закрыл рукой пулевые отверстия, одно над грудью, другое под грудью. Его ладони окрасились бабушкиной кровью в красный и зеленый, бабушкина белоснежная грудь тоже окрасилась кровью в зеленый и красный. Пули прошли навылет через бабушкину высокую грудь, обнажив бледно-красные соты молочной железы. Отцу больно было на это смотреть. Остановить кровь из раны не получалось, кровь вытекала, и бабушка бледнела на глазах, тело обретало легкость, словно в любой момент могло подняться на небеса.

Бабушка с довольным видом смотрела на точеное лицо моего отца в тени гаоляна – их совместное с командиром Юем творение, – и яркие картины минувших дней пролетали перед ее глазами, словно резвые скакуны.

Она вспомнила, как тогда, под проливным дождем, ее в паланкине, словно лодке, внесли в деревню, где жила семья Шань Тинсю. По улицам ручьями текла вода, и на ее поверхности плавала гаоляновая шелуха. Когда свадебная процессия добралась до ворот нужного дома, встречать их вышел только сухонький старичок с тоненькой косицей, напоминающей стручок фасоли. Ливень стих, но мелкий дождь продолжал накрапывать. Хотя музыканты играли свои мелодии, никто из местных не вышел поглазеть, и бабушка поняла, что дело плохо. Когда она отбивала поклоны небу и земле, ее поддерживали двое мужчин, одному было за пятьдесят, другому за сорок. Тот, что постарше, и был дядя Лю Лохань, а помладше – один из работников винокурни.

Носильщики и музыканты, мокрые до нитки, стояли посреди лужи и с серьезными лицами наблюдали, как два худых мужика уводят мою румяную бабушку в мрачную боковую комнату. Бабушка ощутила, что от ее провожатых исходит сильный запах гаолянового вина, словно бы они им пропитались.

Пока бабушка совершала поклонения[33], ее голову все еще покрывала та вонючая накидка. Восковые свечи издавали неприятный запах, бабушка ухватилась за мягкую шелковую ленту, и ее куда-то повели. Этот отрезок пути, темный, как самая непроглядная тьма, и удушливый, был полон ужаса. Бабушку усадили на кан. Красную накидку так никто и не снял, поэтому она стянула ее сама. Она увидела, что на квадратном табурете под каном сидит скрюченный парень с лицом, сведенным судорогой, голова у него была плоской и длинной, а нижние веки сгнили и покраснели. Он встал и протянул к бабушке руку, похожую на куриную лапу. Она заорала, выхватила из-за пазухи ножницы и встала на кане, сердито глядя на парня. Тот снова скрючился на табурете. В ту ночь бабушка так и не выпускала ножниц, а плоскоголовый парень больше не поднимался с табурета.

Спозаранку, улучив момент, когда парень уснул, бабушка соскользнула с кана, выбежала из комнаты, открыла ворота и собралась было сбежать, как ее поймали. Тот высохший старикашка с тонкой косицей схватил бабушку за запястье, свирепо глядя на нее.

Шань Тинсю откашлялся, затем сменил злобное выражение на улыбку и сказал:

– Доченька, тебя выдали в нашу семью замуж, теперь ты нам как родная. У Бяньлана вовсе не та болезнь, ты не слушай сплетен. Хозяйство у нас большое, работы много. Бяньлан – хороший мальчик. Ты к нам приехала, теперь дом на тебе. – Шань Тинсю вручил бабушке большую связку медно-желтых ключей, но бабушка ее не взяла.

Вторую ночь бабушка просидела до рассвета с ножницами в руках.

На третий день утром мой прадедушка, ведя за поводья ослика, пришел за моей бабушкой. По традиции нашего дунбэйского Гаоми на третий день после свадьбы новобрачная едет навестить родителей. Прадед и Шань Тинсю пили до самого полудня, только после этого они с бабушкой поехали обратно.