Вероника замирает, вслушивается. Тихо в лесу. Только сердце – тук, тук…

Прикрывая от комаров нос, она с силой втягивала воздух. По тропинке – и это было самой настоящей правдой – сочился тоненький запах жареных бананов.

Боевая учебная группа, в которую входил Молчун, так и не добралась до чистой воды. Молчуна как младшего то посылали найти проход в болотном булькающем смраде, то, нагруженный тяжелым ящиком с патронами, он плелся в хвосте колонны. Солнце было в полном зените и жгло без жалости прямыми, как бамбук, лучами. Молчун дотронулся до щетки волос на голове и отдернул грязную руку. Волосы были горячими, как проволока, вытянутая из костра. Время учений – «форсирование водной преграды» – проползло как жижа сквозь пальцы и, казалось, остановилось, застыло, как тина на щеках, шее, на груди под курткой. Сопилотэ срывал голос, выкрикивая приказы, но группа безнадежно завязла в гнилом болоте, примыкающем к реке. Желанный сухой берег был рядом, празднично выступал из зеленовато-ядовитой трясины.

Кроны ярких деревьев переплетались, искрились оперениями птиц и, превращаясь в видение, рябили, расплывались. Молчун тер тыльной стороной ладони глаза и с испугом ощущал, что ноги становятся непослушными.

– Вперед! Вперед! – орал с наблюдательной вышки Сопилотэ.

Его голос растворялся в липком полуденном мареве, а слова плюхались и вязли в болоте. Молчун страшился этого голоса. Он заполз на поросшую мелкой острой травой кочку и чуть не выронил винтовку. Воздух, пропитанный испарениями, не вдыхался, его можно было разве что запихивать в горло. Рядом, на спасательном островке, бессильно раскинув руки, валялись те, с кем он шел через болото. Вместо одежд – панцири из засыхающей жижи, вместо лиц – грязные маски. «И я такой же!» – подумал Молчун. Ему не было жалко новых черных ботинок. Он вспомнил, как, споткнувшись, упал однажды лицом в коровью лепешку. Отец и сестра смеялись. А он плакал и боялся, что об этом конфузе узнает Клавдия. Почему он вдруг вспомнил о ней? Может, потому, что сейчас, как и тогда, щипало глаза?

– Вперед! Вперед! – доносился с берега крик Сопилотэ.

Молчун шевельнулся, и кочка накренилась. В сухом рту язык шершав, как лесная зеленая гусеница. Он медленно опустил ноги и, погрузившись по грудь в жижу, боком двинулся к острову. Винтовку, как учили, держал над головой. У островка он сделал передышку и, перекинув ремень винтовки через шею, попытался выжаться на руках. Группа равнодушно наблюдала за мальчишкой, смешно карабкающимся на твердую землю. Пройдя несколько метров, переступая через людей, рюкзаки и ящики, Молчун, пошатываясь от усталости, сел на землю – твердую, потрескавшуюся под солнцем. Голова кружилась. И земля, как зыбкая доска через ручей, покачивалась и прогибалась.

– Все ко мне! Быстрее! – командовал в мегафон Сопилотэ. – На исходную позицию!

Сосед Молчуна неуклюже прыгнул в жижу и скрылся в ней с головой. Вынырнул, нащупал вязкое дно ногами, но в испуге продолжал грести руками, как в воде.

«Городской, наверное», – подумал Молчун. Вместе со всеми он прыгал по кочкам, срывался в красноватое месиво у берега, слушал злую брань и понимал: здесь, как в непроходимой сельве, каждый сам за себя. Выскакивали на земляную насыпь, обдирали коленки острыми камнями и боялись одного – прийти последним.

Глаза у Сопилотэ, как у коровы, большие и влажные, глаза человека грустного, обиженного. А губы – тонкие, сжатые. Когда не кричит, а просто говорит, они едва движутся, слова Сопилотэ цедит:

– Вы бесплатно жрете и зря получаете деньги. Только не говорите, что устали и здесь, – он показал пальцем на болото, – нельзя пройти. Вы не прошли потому, что у вас не было воли! Ваша ненависть к сандинистам не переросла вас, не заклокотала в груди. А ведь сандинисты, поймай они вас, думать долго не будут! Пустят вас на мыло!