Сесар хотел нарыть много-много ям в песке, квасить там рефреско, а потом купить лошадей и возить напиток на продажу в город. «Очень быстро, – мечтал брат Сесар, – я заработаю много кардоб». «И что ты с ними собираешься делать?» – спрашивал отец. «Куплю свое ранчо. Оно будет лучше, чем у тебя». Отец качал головой, пощипывал черный ус. «А дальше-то что? Что делать будешь?» – «Еще я куплю себе много породистых коров».

Когда речь заходила о еде и деньгах, из молчуна Сесар преображался в говорливого, бойкого малого. «И буду продавать молоко и мясо. И у меня будет еще больше кардоб. Но рефреско я, как и прежде, буду красить в ямах на берегу». «А если к тебе, хозяину большого стада коров, придут контрас?» – не унимался отец. И на этот вопрос Сесар ответил не задумываясь: «Я сяду на коня и позову сандинистов. Они не дадут бандитам угнать моих коров». Отец задумчиво смотрел на сына. Укладываясь спать, он еще долго ворочался в гамаке, бормоча неясные слова.

На дне ручья Вероника увидела блестящую, не тронутую ржавчиной гильзу. Девочка стала на колени, раздвинула траву и ладошкой зачерпнула воду. Потом осторожно достала гильзу и сунула в карман халата. Зачем? Показать отцу? Брату Сесару? Вероника гнала от себя мрачные предчувствия, верила и в выцветшую на рисунке Деву Марию, и во Владыку леса.

Она помнила всполохи огня, барабанную дробь выстрелов. И окно! В нем, как в рамке, бледное лицо отца. Может, он и ранен, но обязательно жив. И Сесар жив. Ведь пуля, пущенная в них, досталась Веронике. Дева Мария видела это и больше не допустит несправедливости. Не допустит смерти того, кто, как дон Альварес, с презрением относился к оружию. Отец терпел в доме старенький винчестер лишь потому, что из него Сесару удавалось иногда сшибать белых орлов. Эти разбойники охотились и на кур, и на индюков, и даже на поросят. «Оружие делает человека жестоким, самонадеянным и глупым», – говорил отец.

Поднятая в ручье гильза уводила по тропинкам памяти.

Это случилось за несколько дней до нападения контрас на деревню. После жаркого дня спать легли рано. Вероника покачивалась в гамаке и прислушивалась к осторожным шагам оленей. Они подходили к ранчо совсем близко. Чичо встречал их лаем, не пугал, а скорее напоминал, что ночью здесь хозяин он.

Отец пожурил пса и вдруг заговорил о войне. Свой гамак он закреплял у входа и как бы невзначай сказал: «Меня найдет первая пуля. Если так случится – не бросайте друг друга. И подальше держитесь от дона Исидоро».

Вероника легко перепрыгнула через ручей. Ей ли, ловкой, быстрой, бояться какого-то старика Исидоро? Кто он такой? У Исидоро не гнулась одна нога, работать в поле он не ходил. Работали сыновья, дочери. Их у него – сам, наверное, не помнил, сколько! В деревне говорили, что старший сын Исидоро сбежал к контрас, а два младших – командирами у сандинистов. Ходил слух, что кто-то видел, как Исидоро шел впереди банды контрас проводником. В деревне его называли – Кролик. Чем-то он действительно напоминал ушастого, а может, эта кличка появилась за кроличью плодовитость.

Тропинка в приближении жилища разветвлялась и, осмелев, сбросила с себя траву. На ней виднелись следы копыт и ног, колес и собак.

Ранчо в такой час не могло пустовать. Вероника с шага переходила на бег, потом останавливалась, затаивала дыхание и слушала. Не звякнет ли мачете брата Сесара? Он обещал отцу вырубить кустарник для нового фасолевого поля. А быть может, послышится свист отца, выгонявшего зебу[5]на пастбище? А вдруг сейчас, почуяв ее приближение, из чащи с лаем выскочит Чичо?