Несмотря на физическую ликвидацию многих красногвардейцев, основная их часть, включая лидеров, разбрелась по деревням, укрылась в городах и была готова при наступлении благоприятных условий выступить против белых. И такие условия не замедлили. Наблюдавшие положение дел в колчаковской Сибири не могли понять, почему сытые местные крестьяне бунтуют так же яростно, как и дочиста ограбленные мужики подсоветских центральных губерний, воюющие с разорителями-большевиками886. Ускорявшиеся под влиянием войны и революции перемены в порядке бытия несли разрушение основам привычной крестьянской жизни, в ответ на что рождалась слепая и крайне агрессивная погромная реакция. Один из философов отмечал, что «быстрота, с которой все меняется, энергия и напор, с которым все совершается, угнетают людей архаического склада», наблюдающих разлад их неторопливого жизненного ритма с ритмом эпохи887. Причины всеобщего выброса «немотивированного» насилия, войны всех против всех исследователи видят в неприятии сельским миром «всей той чужой культуры, которая несла в… традиционалистский жизненный уклад катастрофический разлад»888. Произошедшие сразу после ликвидации белой государственности массовые крестьянские выступления уже против коммунистической власти, сопровождавшиеся откровенно садистскими расправами над большевиками (и их семьями), а также над продотрядовцами, подкрепляют эту точку зрения – быстрота перемен была нестерпимой и рождала насильственный и слепой в своей ярости ответ.

Русский крестьянин традиционно был удален от власти, от цивилизации, от закона. Он знал только свой патриархальный локальный мирок и болезненно переживал новации, шедшие из большого мира. Русские города, возникавшие как военно-феодальные административные центры, традиционно строили отношения с селом на принципах внеэкономического принуждения и неэквивалентного обмена. И точно так же российская деревня, будучи самодостаточным организмом, традиционно не принимала государства с его требованиями. Приспосабливаясь к окружающей среде, крестьяне стремились избавиться от внешних помех: помещичьих имений и столыпинских хуторов, государственных и земских налогов и повинностей, вообще от всего, что шло из города, включая и многие агротехнические новшества. Организованные в косную общину, знавшие законы лишь традиционного права, крестьяне верили, что могут обойтись без выплаты налогов, без чиновников, без милиции. Лишь самые активные из сельских жителей стремились вырваться в более привлекательную городскую среду, причем, превратившись в горожан, вчерашние крестьяне становились ненавистниками прежнего образа жизни889, надолго сохраняя при этом основные черты крестьянской психологии.

В целом город в глазах деревни был и долгое время оставался средоточием враждебной власти чуждых людей, откуда шли тягостные для сельской вольницы распоряжения, подкрепленные военной силой. Петроградец К. Чуковский весной 1919 года привел в дневнике слова М. Горького: «…деревня питает животную ненависть к городу…»890 Он же записал рассказ знакомой женщины, которая в 1918 году ехала в теплушке с красногвардейцами, которые подвергли попутчиц сортировке, осведомляясь, умеют ли те печь блины. Тех, кто не умел, «выкинули с поезда на ходу», заявляя: «Нам барынь не нужно»891.

Можно согласиться с диагнозом В. П. Булдакова: «В сущности, все новейшие беды России связаны с тем, что к началу ХX века ее социокультурное распадение на „город“ и „деревню“ стало болезненно заметным на бытовом уровне, а война усилила персональную остроту этого ощущения. Галопирующая маргинализация (выпадение из без того разрушающихся сословных границ традиционных социумов) довершила дело»