Боль передай тем векам, что были!
Акакий Церетели
Поэт
Не для того, чтобы, как птица,
Петь вчуже отчие края
И в звуках сладостных излиться,
На землю небом послан я.
И на земле воспитан строго
Я, вестник неба, сын высот,
Затем, чтоб вопрошал я Бога
И за собою вел народ.
В груди бушует пламень божий,
Святого жертвенника пыл,
Чтоб я, народ родной тревожа,
Беду и радость с ним делил;
Чтобы моею стала раной
Народа рана; чтоб душа
Жила тревогой непрестанной,
Его тревогами дыша…
Тогда лишь искра с небосвода
Всю душу опалит мою,
И слезы скорбные народа
Я осушу и – запою!
Акакий Церетели
Одной женщине
В волосах ее сияла роза
С мотыльком на лепестках…
Мотылек, над розой рея,
Пил дыханье светлолицей.
В мире нет ее милее,
Средь цветов она – царица!
Созерцателей веселым
Опьяняла ароматом,
Но язвительным уколом
Отвечала нагловатым…
И ревнивые – печали
Предавалися унылой,
Распаленные вздыхали:
«О, счастливчик легкокрылый!»
А меж тем, кружась вслепую,
Словно мотылек в метели,
Проклиная судьбину злую
Безутешный Церетели.
Григол Робакидзе
Ртвели
Скользким драконом, исторгнутым топями,
Встала давильня. Дурманно и весело.
Мутно-хмельные давильщиков профили,
Щиколки красные, буйное месиво.
Стиснуты прутьями, сжаты соломою,
Кисти – в корзинах, черные с желтыми.
Черепом тыквы[29] с носом изломанным
Черпают дети сок свежевзболтанный.
Блещет янтарь под зарею рубиновой,
Лозы взвиваются черными змеями,
В темных глубинах мерещится киноварь.
Пологов лиственных зыбкое веянье…
Звук бездыханный, ветром волнуемый:
«Ты! Ты – моя! Не упрямься…» Покатится
Шепота шелест меж поцелуями:
«Да, я – твоя! Да, я – твой!» И – невнятица.
Юношей песня «Одела дилано!»[30]
Прыгают краски, везде разбрелись они…
Тихо! Откуда приблизилось дивное:
«Эгей, Диониси, эгей, Диониси!»?
Амазонка Лонда
Сонет – вышедший из берегов
Гомон. Сумятица. Пляски… Заздравные звонки
Тосты. Меж тем в круговом азарпеша[31] пути.
С сыном Филиппа так жаждут войны амазонки,
Но светлоликая Лонда… Ей места себе не найти!
Кажется зверем угрюмым, напрягшимся в гонке…
Дерзко промолвила: «Наша царица, прости!
Александра хочу! Хоть нá день он – мой… О ребенке
Я умоляю… Хочу от него понести!»
Вот уж три дня амазонка лежит с Македонцем,
Тешится с ним среди лоз виноградных под солнцем.
Он говорит ей: «Престолы я взял мировые!
Судьбу обуздал, но бессмертие – из твоего
Неутолимого тела первым – пью и – впервые
С тех пор, как пояс я снял золотой с него!»
На Верийском мосту[32]
Вот поет косматый ветер на мосту Верийском ночью…
И метели мчатся тени, снегопада свищут клочья.
На мосту Верийском воя, ветер сказкой веет втайне…
Вот! Зловещее, глухое ведьм все громче бормотанье.
Ветер на мосту Верийском, как помешанный, бушует…
Ведьма голосит и скачет, беглый бес на беса дует.
С диким криком ветер прянул прямо с моста в кипень
Мтквари…
И ворвался с моста в сердце крови призрак в дымной хмари.
Ждет свиданья пьяный ветер на мосту Верийском ночью,
Это – буйство пьяной степи, снега свищущие клочья.
Валериан Гаприндашвили
Ночные листья
Ночь странная бежит, как черный пес,
Цветения вынюхивая запах,
Ей – до зари среди незримых роз
Перелетать на вытянутых лапах.
Дрожаньем туч затóчена луна.
Безмолвна, недвижима, бездыханна,
Лежит на блюде дымчатом она
Отсеченной главою Иоанна.
Распятье одиночества влачу,
Молюсь лишь ночи. И, подвластен чарам,
И проклят всеми, я вослед лучу —
В глубь черноты – лечу Элеазаром!