Простой народ с элитой сроднила
Его струя в отливах золотых.
Детей и взрослых, тружеников тыла
И стихотворцев пришлых и своих.
Пойдём к Лагидзе, к сладостным сиропам!
Кахури красный, сродственник вина,
В Кахетию ведёт по горным тропам…
Вот шоколадный, им душа полна!
Вот сливочный – упиться так легко им,
Чтоб возвратиться в глубину времён!
Иль веющий забвеньем и покоем
Ты выбрал мяты изумрудный сон?
Лермонтов в Тифлисе
Входил он в кузницу Геворга
И запылившийся кинжал
Выхватывал, не скрыв восторга,
И горцев мысленно сражал.
Влюбившись в статную грузинку,
Гулял перед её крыльцом,
Всегда готовый к поединку
С ревнивым мужем и отцом.
Многобалконный дивный берег
Запечатлел на полотне.
Малоприметный офицерик,
Пресыщен раем был вполне.
При тостах в духе местных правил
Отъехав чуть навеселе,
Своё присутствие оставил
В лиловой предвечерней мгле.
Джвари[17]
Когда бы я построил Джвари, —
Хвалу вознёсший небесам,
Горя в беспламенном пожаре,
Я стал бы этим храмом сам.
Труды такие безымянны…
Я видел бы из века в век
Походы, свадьбы, караваны
И наблюдал слиянье рек.
И звуки зыбкие Псалтири
Входили бы и в тот подвал,
Где временами юный Мцыри,
Во мне проснувшись, восставал.
Предание
Этот пьяный поэт, обезумев под полной луной,
Вспоминая жену, уведённую в сумрак ночной
И лишённую там переписки,
В чьи-то двери ломился, и, счастливы тем, что забрёл,
Пробуждались жильцы, накрывали почтительно стол
И внимали стихам… Это так по-тбилисски.
Иногда он спускался в любимый ворами подвал.
Там порой и расстрельщик усталый бывал.
Тут поэт, лишь на миг прерывая дыханье,
Подходил, тщетно силясь понять, что почём,
И у всех на виду улыбался и пил с палачом.
… В этом памятном мне, грязноватом, бессмертном духане.
«Жар спадал, холмы и дали…»
Жар спадал, холмы и дали
Заволакивала мгла.
Где же ты, о, генацвале?..
Время лучшее едва ли
Было в жизни, что прошла.
Там сгорала ночь в подвале
И сжигали жизнь дотла,
Пораженья и печали
Забывали у стола.
И приезжих привечали
Всплеском жгучего тепла.
В этом городе не знали,
Что Россия умерла.
«Певец был славный Урия…»
И.А.
Он пел в застольях княжеских,
На сходках партъячеек,
Всё тешил пьяниц кряжистых,
Был радостью ночей их.
Он, кончив петь, с побаскою
Говаривал: «А я ведь
Вас, христиане, с пасхою,
Сюда пришёл поздравить!»
И, оглянувшись у дверей,
Гласил он: «Сын Менаше – я!
Да, вот я, Урия-еврей,
Теперь спешу в Кулаши[19] я!»
«Весь чин старогрузинского уклада…»
Весь чин старогрузинского уклада,
Ночь, красноречье, жар вина и чада,
Рог буйвола в чернёном серебре
И позже отрезвляющие звуки —
Мацонщика призывы, вздох дудуки
И голоса прохожих на заре;
Пекарни дух и песенки, и гаммы,
Базар, Майдан, всех верований храмы,
Глушь переулков и наклонный путь,
И памятник, сносимый с пьедестала,
И ту любовь, что ненавистью стала,
Не позабудь!
«Истерзанное женскою изменой…»
Истерзанное женскою изменой
И частым пьянством до потери сил —
С улыбкою и мукой неприменной —
Больное сердце он в груди носил.
Тогда я был не чуток и не зорок.
По чьей-то просьбе мы автомобиль
Закатывали с гиком на пригорок.
Он задыхался. Оседала пыль…
А, впрочем, и тюрьма его сгубила.
В культурно-воспитательную часть
С лесоповала зазывало било,
Поэзии добавилась напасть.
«Нелёгкую Господь послал судьбу…»
Нелёгкую Господь послал судьбу.
Из мёрзлой зоны выйдя хилым, квёлым,
Болезненным, красив он был в гробу,
И сумрак озарился ореолом.
Иль с теми так случается всегда,
Кого полюбят, несколько жалея?
Вот протянулись долгие года,
Но с ними этот облик лишь светлее.
С годами лишь роднее стали мы,
Теперь понятно странное дотоле