Парень с синяком усмехнулся. Усмешка была не глупой, а усталой, знающей цену словам. Он не стал кричать в ответ.

– Лагерь «Орленок»? – переспросил он с преувеличенным удивлением. – Та развалюха за поселком? Там теперь бомжи ширяются да стеклотару собирают. Твои идеалы? – Он отхлебнул из бутылки, смакуя момент. – Тебе, дед, водку жрать да под забором спать, а не впаривать нам сказки про светлое прошлое. Какие нахуй идеалы? Чтоб как ты – алкаш без дома? Или как он? – Он кивнул на Броневика, стоявшего с побелевшим лицом. – Умные книжки читать да в дерьме жить? Идеалы вонючего подвала?

Броневик, задетая интеллектуальная гордость которого перевесила страх, шагнул вперед, тряся сухим кулаком.

– Вы – типичный продукт системы! – закричал он, голос его дрожал от негодования. – Вас зомбировала буржуазная масс-культура! Гедонизм! Вы слепы к корням вашего положения! Вас эксплуатируют, отчуждают от плодов труда! Вам нужна не водка, а революция сознания! Пробуждение классового инстинкта!

– Революция? – перебил его другой гопник, тощий, с прыщавой кожей и гримасой, полной озлобленной насмешки. Он говорил резко, как стеклорез. – Это как у вас, умников, в девяносто первом? Когда все развалили к чертовой матери? Завод, где батя работал – закрыли. «Рынок», говорят. А рынок этот – для кого? Для дяди Рашида, у которого три ларька и «мерседес»? Или для тебя, с твоим пиздежем про революцию? – Он плюнул на землю, точно в сердце аргумента Броневика. – Батя говорит, раньше хоть работа была. Стабильность. А теперь? Шарашкины конторы, обман да «самозанятость». Вы революцию замутили, а жить лучше не стало. Хуже. Где завод? Где работа? Где эта ваша светлая жизнь после революции? В подвале?

– Капитализм! – попытался вставить Броневик, чувствуя, как почва уходит из-под ног. – Он навязывает вам ложные идеалы! Консьюмеризм! Вы гонитесь за вещами вместо…

– Че? – парень с синяком нарочито переспросил, артистично приставив ладонь к уху. – Не неси чушь, очкарик. Ценности? – Он протянул слово с убийственной иронией. – У меня ценность – чтоб мать не орала, что я дармоед. Чтоб на новые штиблеты хватило, а не на эти. – Он пнул землю своей поношенной кроссовкой. – Чтоб пива на вечер купить. А твои идеалы… Лагеря… Знамена… – Он окинул их группу долгим, презрительным взглядом, от ободранных ботинок Шаланды до засаленного пиджака Броневика, от синяка на роже Бухарчика до ящика с хламом. – Вы сами-то как живете? В развалюхе? По помойкам шарите? Вот она, ваша революция. – Он сделал мелкий, презрительный жест пальцами. – Пшик. Идиоты вы. Не революционеры, а клоуны. Цирк уехал, а вы остались.

Эти слова, обрубленные, грубые, но несущие в себе страшную, неприкрытую правду бытия, попали в цель – они разорвали последние покровы самообмана. Бухарчик увидел себя. Не трибуна революции, а пьяное, опухшее чудовище в грязной одежде, воющее о прошлом, которое, возможно, было лишь миражом его пьяного сознания. Он увидел жалкий хлам, который они тащили как святыню. Его лицо сначала побелело, затем налилось темно-багровой кровью. Идеологический спор был проигран, растоптан, развеян как дым. Оставалось только животное, слепое, позорное бешенство.

– Суки! Мразь! Да как вы смеете?! – Его рев был нечеловеческим, сплавом ярости, стыда, отчаяния и боли. Он не пошел, а рухнул на гопника, как подкошенный бык, забыв о возрасте, о весе, о реальности.

Исход был предрешен. Неловкий, пьяный удар Бухарчика легко парировали. Два точных, молниеносных удара в корпус – и он согнулся, захлебываясь воздухом, рухнув на колени. Броневика отпихнули, как назойливую муху. Он упал навзничь, очки разлетелись хрустальными брызгами. Шаланда инстинктивно замахнулся палкой, но его костлявую руку легко отвели, вырвав палку. Старик пошатнулся, едва не упав. Давид, не раздумывая, отпрыгнул в сторону, в тень гаража, прижимая к груди свою синюю флейту. Гопники, не смеясь уже, а с холодной, деловой жестокостью, принялись за работу. Это было не избиение, а казнь символов.