«Она гонит меня, как лакея? Неужели я даже недостоин ее ненависти? – с отчаянием подумал он. – В таком случае она только шутила со мною, а я, глупец, не понял этого и не воспользовался вовремя, вместо того чтобы вздыхать у ее ног! Она не присуждает меня к изгнанию! Не желает ли она, чтобы я танцевал на ее свадьбе? Быть может, она рассчитывает показать своему супругу дурака, который годами изнывал, ловя ее улыбку, а она кокетничала и играла с ним, как с куклой, то прижимая к груди, то попирая ногами!»

Все кипело в нем, он готов был размозжить свою голову о холодный мрамор.

Вошел слуга и подал ему завтрак.

– Господин маркиз! – шепнул хитрый француз, принимая таинственное выражение лица.

– Что тебе?

– Господин маркиз, пока я доставал вино из погреба, на табурет, под чан, было положено письмо.

– Кем?

– В комнате никого не было, когда я вернулся. Но письмо адресовано вам.

Боскозель быстро схватил записку. Это был тонкий сверток, запечатанный воском; оттиск печати был сделан слабо, с очевидной целью, чтобы герб не был узнан. Почерк, по-видимому, был подделан.

«Смелость, – так гласили строки на французском языке, – оскорбляет, когда она не соединяется с осторожностью. Нескромная любовь отвергается вдвойне, если тайная не умеет найти пути к достижению цели. Неудавшаяся попытка отнимает мужество надеяться на более счастливый результат и заставляет пострадавшего прийти к решениям, быть может, не соответствующим его сердечному влечению. Настоящий кавалер не должен бы предпринимать ничего без уверенности победить или пасть. Сожгите эту записку! Она написана лицом, которое видело, как плакали прекрасные глаза».

При чтении этой записки кровь кипела в жилах Боскозеля, лоб горел, а сердце бешено билось в груди.

«Она любит меня! Это пишет доверенное лицо, которое видело, как она плакала! – думал он. – О, как я глуп в своем отчаянии!.. Разве она не должна была притворяться перед Сэйтон, Филли и всеми? Она не осмеливается протянуть мне руку, но ее сердце принадлежит мне; она страдает, как и я, а я, несчастный, не решаюсь рискнуть своей жизнью, чтобы прижать ее к своей груди, и мой ум не находит средства встретиться с ней наедине?!»

Немного спустя Кастеляр, которого еще недавно на аудиенции видели замкнутым, мрачным и убитым, прошел мимо придворных с гордо поднятой головой, приказал оседлать себе лошадь и вскачь понесся из ворот дворца.

На следующую неделю предполагалась соколиная охота, которая должна была состояться в графстве Файф. Весь двор занялся приготовлениями, желая показаться во всем своем блеске; лэрды выписали своих сокольничих, пажи щеголяли новыми костюмами; из соседних замков были приведены самые породистые кони, каждый хотел выказать свое великолепие, своей роскошью затмить другого. Кастеляр единственный, казалось, не думал готовиться к охоте; каждый день во время аудиенции, при каждой встрече с Марией Стюарт, его видели мрачным, молчаливым, словно страшное несчастье тяготело над ним, а Мария никогда не удостаивала его ни словом, ни взглядом. Каждый догадывался о какой-то вине с его стороны, которую он должен был искупить смиренным раскаянием.

День охоты наступил: это было 14 февраля 1563 года. В замке Голируд весело зазвучали охотничьи рога, площадь перед дворцом наполнилась придворными лакеями и пажами в великолепных костюмах; породистые, разукрашенные золотом и бархатом кони нетерпеливо били землю копытами. Наконец появилась королева, окруженная своими дамами и придворной знатью, среди которой находились: граф Мюррей, Черный Дуглас, епископ росский, английский посол лорд Рандольф и много других благородных и родовитых рыцарей; недоставало только Кастеляра. Он стоял у окна, за шелковой драпировкой, весь бледный, и его глаза страстными, пожирающими взорами следили только за королевой.