Корри пытается царапать мелкими коготками плотно сжавшиеся вокруг его шеи побелевшие вздутые руки. Но попытки становятся все слабее и слабее. Задняя лапа спаниеля подергивается и постукивает когтями по полу.

Я безуспешно рвусь из смрадных рук, но получаю лишь осыпающие удары, которые перестаю ощущать.

Перед глазами задыхающийся спаниель с до смерти напуганными глазенками и дергающимся тельцем в мясистых лапах.

Корри без остановки извивается, подергивая хвостом, в мертвой хватке, наполняя коридор сдавленным, но до звона в ушах оглушающим хрипом. Когда выходит неумело врезать ногой в живот пьянице, застаю в свинячьих глазах лишь одну цель: так же издеваться надо мной и видеть страдания, которые хоть как-то скрасят скучное нахождение на провонявшей кухне.

Лишь качнувшись, туша сразу же заносит ответный кулак, за которым тянется весь корпус.

Удар приходится в челюсть, и я плашмя падаю на пол.

Осознаю, что совершенно бессильна и загнана в угол. Осталась лишь возможность наблюдать кошмар, от которого кровь стынет в венах.

Руки душителя небрежно откидывают спаниеля, и грузное тело поднимается на ноги. Держась за шкаф, как ни в чем не бывало, разминает колени.

Глаза утыкаются в обмякшее на полу тельце Корри, чей язык извилистой дорожкой вывалился изо рта.

Не хватает ни мужества, ни сил, чтобы поверить глазам, чтобы приблизиться к нему и осознать, что он не дышит.

Единственное, что осталось – страх, пронизывающий ледяное тело, и обрушившаяся на сознание ненависть. Ненависть к пьяным животным в моей квартире, ненависть к родителям, ненависть к себе, ненависть к миру. Я ощущала ее ко всему, кроме малыша Корри, отдавшего жизнь в бессмысленной и неравной борьбе.

Сидя в дальнем от друга углу, в окружении спокойно болтающих пьяниц, не вижу перед собой ничего, кроме тусклой шерстки спаниеля и его вывалившегося языка. Внутри ощущаю, как мир рушится в очередной раз, понеся за собой большие потери: жизнь.

– Выкинь собачонку, – только и улавливаю от Люды. Убийца, еле балансируя, волочит ноги к безжизненному тельцу, распахивает дверь, отозвавшуюся загробным скрипом, и выходит в подъезд.

Не оглядываясь, вырываюсь из угла, моля, чтобы никто из них меня не тронул. Ноги подкашиваются, но я вываливаюсь из двери, повалившись на колени к липкому линолеуму тамбура.

В мусоропровод проталкивается, наравне с мусорными мешками, небольшое тельце Корри. Кудрявая шерстка исчезает за крышкой.

Пьяница, придерживаясь за перила земельными ручищами, равнодушно плетется в квартиру, даже не взглянув на меня.

Вперед к паленой водке, которую в окружении таких же свиней выжрет, как на марафоне.

Щелчок замка.

Осознание своего тотального одиночества.

Ощущение огромного комка в горле.

Разбитый мир где-то позади лба.

И неимоверная тоска в груди. Сотни мелких иголочек всажены куда-то в желудок.

Медленно бреду к мусоропроводу, и каждый шаг отзывается грохотом в грудине. Чувствую, что сердце ее выбивает, врезается в кости и заставляет до боли расширять легкие.

Казалось, что сердце не выдержит, и я скончаюсь рядом с Корри.

Чувствуя лишь сжигающую ненависть и слабость в груди и во всем теле, я, скорчившись, упиралась в трубу мусоропровода.

Вовсе не так романтично умереть от разрыва сердца в подъезде рядом со своей выброшенной мертвой собакой.

Что-то хрипло бормочу, не разбирая слов.

Кажется, прошу себя успокоиться, а легкие вбирать больше воздуха.

Продолжая что-то нашептывать себе под нос, ощущаю, как горечь стихает. Тело содрогается, и к глазам подступает поток слез, ждавший возможности вырваться наружу.

И меня прорывает, как прорывает наспех запаянную трубу. Плач совсем не тот, какой поначалу случался со мной от соседства с Людой.