Размышления и воспоминания помогли избавиться от страха. Впрочем, если бы не Феона, она бы вряд ли осилила больше, чем несколько шагов. Элиза представляла себе множество вещей, которые могли таиться в этом лесу. Таких, что могли бы остановить любые армии и любых бандитов. И каждая из этих мыслей все больше сковывала.

Все же удалось пробраться довольно глубоко.

– Мы по нужде? – нарушила молчание Феона, томительно вглядываясь в ее лицо. Судя по тону, ей показалось, что она смогла распознать замысел госпожи.

Элиза хотела ответить. Но посчитала это лишним – она заметила зверя, появившегося в чаще, прямо как ниоткуда.

С Марией дела обстояли еще хуже. Она была полной противоположностью Феоны во внешности и умении подмечать очевидное. Но это омрачалось иногда выходящим на поверхность безумием, проявившимся еще в совсем юном возрасте.

И сейчас, кажется, это было оно.

Мария, зардевшись, тоже пристально следила за зверем. Его шерсть была перепачкана чем-то вроде мха. Нос морды, сипло и с большим трудом втягивающий воздух перед Марией, вдруг, мокро щелкнув, начал выворачиваться наизнанку, вытягивая наружу вывернутые тонкие трубочки ноздрей. Они казались неправдоподобно длинными.

– Смотри мне в лицо, – резко сказала Элиза Феоне.

Глаза зверя открылись, но из прогалин за веками только вспорхнули какие-то мушки.

Не отрывая взгляда от животного, Элиза, на сколько позволяли дрожащие пальцы, наматывала взятую с собой ленточку к себе на мизинец правой руки.

Запасной козырь, к которому она решилась прибегнуть.

Ведьминых проклятий обычно боятся только простолюдины. Любую ведьму можно просто убить или, на худой конец, уговорить снять порчу. Но иногда, все усложняется. Особенно если твой собственный отец по настоянию церкви одобрил и подписал указ о казни отлученного. И если оный отлученный – уже изгнанный из священного сана и имеющий неоднозначную репутацию владелец сиротского приюта, коий он организовал вместе с никем иным, как со старой ведьмой, как говорили слухи. Еще хуже, если оная ведьма проникла к тебе на чаепитие в саду, пока отец в отъезде. И уже совсем плохо, если она взяла у каждого из собственных воспитанников jusjurandum о твоей невыразимо ужасной смерти и принесла оных в огненную жертву во исполнение проклятия. И, повязав ленту, отдала и собственную жизнь. И, вдобавок, вовлекла обеих присутствующих на чаепитии фрейлин.

Мир крайне забывчив. Он легко засыпает песком многие клятвы, хоть в вечной любви, хоть в ненависти. Только волшебство отчего-то держится нерушимо, сколько не шли бы года. В особенности, темное волшебство. Вероятно, Запретные Земли тому подтверждение. Пока не исполнится заложенное ведьмой условие, пока не исполнится задуманное, мир не подумает исцелить этот изъян в своей плоти – заставит страдать и гибнуть хоть целые народы. Стирая людские жизни и память о них, он не трогает однажды заложенные причины страданий и зла. Как будто бы он сам – не больше, чем незаживающая рана в небытии.

Да, он не подумает исцелить этот изъян, но не помешает, скажем, тому, как у этих повстречавшихся животных вскрываются и произрастают заново глаза (хоть и не в изначальных местах), как нетерпеливо способны двигаться кости и когти их лап, даже когда остатки шкуры болтаются над ними, как бесполезная накидка.

Но сейчас в этом была большая выгода для Элизы.

Проклятье, наложенное на нее и фрейлин, было не меньшей силы. Законы бытия должны были исполнить его самым страшным образом – то есть вовсе не в каком-то лесу. Элиза твердо чувствовала это каждую ночь, когда ей снился горящий домишко. Она видела лишь пепелище, но во снах она слышала голоса каждого из воспитанников. И тех, с кем они разделяли судьбу в будущем и прошлом. Голос казненного, голос нянек, голос поджегшей себя ведьмы.