Лицо хозяйки вытянулось, страх промелькнул в расширившихся зрачках. Потрясенная внезапным чужим откровением, она замолчала и лишь поглядывала на гостей так, словно спросить хотела: вы меня не тронете?

После чая мать Мелитина разбудила отца, вытащила его из кадки и, обтерев полотенцем, одела, запеленала в рядно, будто ребенка, уложила на лавку.

– Окреп, – стонал от блаженства Прошка. – Силу чую. Завтра плясать буду!

– Спи, тятенька, спи, – увещевала его мать Мелитина. – До завтра еще дожить надо.

Хозяйка принесла матрац, постелила себе на полу, уступив кровать матери Мелитине, однако та воспротивилась, легла на полу. Наконец потушили свет, и сразу стало слышно, как за стеной стонут, бормочут и плачут убогие. Дом, их вечное пристанище, за долгие годы будто напитался этими звуками, слезами, и теперь, когда наступает тишина, отдает их, как отдает тепло жарко натопленная печь. Мать Мелитина слушала и тихонько, про себя, молилась. И неожиданно слух ее уловил сдавленный плач совсем близко, на кровати. Плач этот вплетался в другие всхлипы и ничем не отличался от них, разве что убогие плакали во сне, а хозяйка еще не спала.

– Ну что ты, голубушка, что ты? – тихо промолвила мать Мелитина. – Душенька твоя ноет? Тяжко тебе, родненькая?

– Не то слово, матушка, – сильнее, уже не таясь, заплакала хозяйка. – Пустила тебя, чтоб покаяться, а теперь не могу. Открою рот – слово не идет… В Бога-то я не верю, комсомолка я.

– А ты все равно покайся, – посоветовала мать Мелитина. – Не думай, что иноческий сан на мне. Расскажи, как бы матери своей рассказала.

– Я же матери рассказала! – захлебываясь слезами, вымолвила хозяйка. – Мать из дому прогнала… Теперь на порог не пускает… Одна, совсем одна осталась… Мне покаяться надо! Грех на мне! Ой, матушка, жить не могу…

– Так покайся, сестра, коль душа просит, – подбодрила мать Мелитина. – Ведь вся жизнь наша в том, что грешим да каемся. Нет безгрешных ни у Бога, ни у комсомола.

Мать Мелитина присела к ней на постель, погладила волосы. Хозяйка схватила ее за руку, прижалась слезным лицом.

– Я, матушка, ребенка убила! – горячим шепотом, будто не в себе, заговорила она. – На седьмом месяце вытравила!.. С подружкой, в бане… Старуха одна научила!.. А он… Он живенький вышел… И пищал так тоненько… Мы его сначала под полок бросили… А потом в назем закопали…

Мать Мелитина перекрестилась. Где-то в глубине дома плакал младенец…

– Я от секретаря своего задитятела… – говорила хозяйка. – Пожалела его, маленький он ростом, девки на него не смотрят… Он жаловался мне, страдал, я и пожалела… Его пожалела, а ребеночка не пожалела!.. Когда сказала ему – он и велел вытравить… Говорил: замуж возьму – и не брал! Сюда вот только пристроил, когда мать выгнала. И все грозит: кому скажешь – взыскание наложу! А то и вовсе исключу… Исключит – куда мне? Я ж неверующая! Как жить буду?! Я ведь в комсомол верю!..

Она проглотила слезы, всхлипнула длинно.

– Только ты уж, матушка, никому не рассказывай! – испугалась вдруг хозяйка. – Коль скажешь – с собой что-нибудь сделаю…

– Да что ты, голубушка. – Мать Мелитина поцеловала ее в лоб. – Ты ведь не передо мной сейчас покаялась, перед Богом.

– Я не верю в Бога…

– Коль не веришь, так и греха нет, – вздохнула мать Мелитина. – Отвечать-то тебе не перед кем. Откуда знать тебе, где грех, а где нет?

– Как же, матушка? У нас тоже есть свой устав, – призналась хозяйка. – Мы по нему жить должны…

Она снова зарыдала, замотала головой.

– По совести надо жить, – сказала мать Мелитина. – Совесть, голубушка, и будет твоя вера… Вот она тебя сейчас и мучает…